С запада подул холодный ветер, колыхнувший пламя костра и немногочисленные кустарники, а также заросли татарника, еще не успевшего полечь на землю. Кругом пахло обычной для поздней осени прелой травой.

Воздух был пока еще достаточно сухим, хотя ночью можно было увидеть выдыхаемые облачка пара. Вот когда дождь пройдет, то по ночам тут поднимется густой туман, в котором можно будет опираться лишь на спину впереди идущего, ибо не будет видно дальше острия вытянутого прямо меча. Пока же видно было достаточно.

Сотник сидел и смотрел в костер, словно завороженный. Дело было не только в том, что горящий живой огонь представлял собой весьма притягательное зрелище, он пробуждал в душе Берислава воспоминания сорокалетней давности. В этом огне были кровь, крики боли и обветренные бородатые лица варягов, спустившихся с гор. Особенно – безумные, устремленные в одну точку глаза воинов-медведей, которые впадали в боевое безумие, пролив первые капли крови. Неважно, своей или чужой. До этого их было почти не отличить от обычных варягов: те же бородатые обветренные лица, серые глаза, угрюмый взгляд. Но стоило пролиться чьей-нибудь крови, как в них просыпались дикие звери, не разбирающие своих и чужих. В Долине никто не знал, как происходит превращение. Кто-то считал, что их опаивают отваром из мухоморов и поганок, а запах крови является составляющей, пробуждающий эффект. Другие говорили, что это те, кто нарушил законы кланов, поэтому их и выпускают вперед – дескать, если пропадут, не жалко. Третьи утверждали, что их обучение подразумевает сожительство в берлоге с медведями, в результате чего те перенимают медвежьи повадки.

Такие тонкости Берислава не занимали, он знал одно – именно они напали на его родную деревню, именно из-за них он пошел в дружину. Примкнуть же к волхву его заставил случай в родной деревне. Тогда он был простым дружинником, к тому же недавно вступившим. Он потребовал от воеводы начать ответный карательный поход на варягов. Ратибор наотрез отказался от этого. Тогда Берислав смолчал и принял это, хотя и скрежеща зубами. Сейчас же, когда тема варягов всплыла снова, старая рана открылась, а когда выяснилось, что еще и будут сторонники, он после короткого раздумия поддержал мятеж.

Двое дозорных стояли спиной к костру, готовые отразить любое нападение на лагерь. На несколько верст окрест не было видно ни одного дозорного, высланного из крепости по их души или нет, ни одной разбойничьей шайки. Стаи волков они не считали большой опасностью. А кроме зверей других обитателей, коих можно было бы счесть опасными, не было. Однако, такая тишина была обманчива. В темноте от одного куста к другому промелькнула смазанная тень. Она пронеслась слишком быстро, чтобы человеческий глаз мог бы ее заметить. Ее мог бы заметить опытный разведчик, вроде Радомира, но он был за много верст отсюда – в Лесогорье, за двумя реками.

Тень скользнула к другому кусту, высматривая горящими, словно кошачьи, глазами жертву. Пока что она не определилась, кто станет источником крови, которой питалась тварь, выглядевшая во тьме ночи неясной тенью. Она видела людей, спящих на земле, но боялось подойти к огню. Ей нужно было выманить жертву от крошечного пожара, обжигающего, тем не менее, так же, как и большой. Тварь видела, что один из людей убрал руку от длинного когтя, что висел и него на ноге. Этот выглядел наиболее предпочтительным.

Дозорный, выпивший перед дежурством травяной отвар, чтобы не замерзнуть, убрал руку от меча и подошел к одному из спящих соратников:

– Эй, Волк, – слегка тряхнул он его, – Смени меня, мне до ветру надыть.