Пока автобусик натужно поднимался между холмов, Ирина следила за густо накрашенными губами женщины-экскурсовода в ярком малиновом платье.
Мама, бабушка, да и учителя Ирины красились не броско, почти незаметно. Думать о внешнем стыдно, говорила бабушка.
Бабушка с утра надевала передник поверх платья, и принималась за работу. Кормила кур и свиней, полола траву. Ещё успевала к завтраку нажарить гору блинов, а когда садилась за стол, всегда благодарила создателя. Ирина удивлялась, зачем? Ведь сама всё приготовила.
В спальне у бабушки в неприметном месте, между окном и шкафом, висело маленькое распятие.
– Чтобы не увидел кто непрошеный, – как-то обронила бабушка.
Перед сном она застывала на коленях перед распятием, чуть слышно шепча. А в это же время в темноте дома перед другим окном сидела мама и тоже беззвучно молилась. В свете луны она была очень красивоё в ночной рубашке с распущенными волосами. Настоящее таинство.
Бабушка, напротив, выглядела собранно, волосы прятала под платок, на плечи накидывала шаль.
При многих схожих чертах они были бесконечно разные.
В сорок первом году бабушку депортировали из Поволжья. Ей тогда было пятнадцать. Отца забрали, а её, маму и братьев посадили в вагон для скота, такие вагоны еще называли телячьими, и повезли. Бабушка говорила, чтобы унять резь в животе, она отгрызала волокна от кожаного ремня старшего брата. Он кашлял, однажды зашёлся так, что изо рта пошла кровавая пена. Он ей харкал, пока не остановилось дыхание. Потом и мама заболела. Её с младшим братом перевели в другой вагон, и больше бабушка их никогда не видела. Осталась одна среди сотен немецких переселенцев.
Сколько они ехали, сказать не могла, дни и ночи под стук колёс слиплись в мучительное забытье, не разберёшь на этом свете или уже на другом. Но однажды поезд остановился. Вагоны открыли, люди на ослабших ногах выбрались, щурясь и поддерживая друг друга. Первое, что увидели в тающем вечернем свете, где-то далеко наподобие миража маячили сахарные пики. «Станция Бурное», – прочитала бабушка на табличке.
Сердитый человек в форме, почёсывая затылок, велел им ждать.
Бабушка вспоминала, что всю ночь люди просидели на перроне, кутаясь в то, что успели прихватить из дома. А что они могли успеть? Постучали ночью, зачитали короткий приказ, и всё, на выход.
Не любила бабушка вспоминать то время. Крестилась и замолкала.
У мамы Ирины из косметики была пудра и ленинградская тушь для ресниц, которую надо было смачивать. Мама ее аккуратно слюнявила, Ирина и её подружки в редкие дни, когда заходили в гости, плевали что есть силы.
На все праздники мама надевала одно и то же платье мышиного цвета с белым вышитым воротником.
Ах, как Ирина бесилась от советов мамы выбирать одежду бледных тонов. И как зачарованная внимала тогда каждому слову экскурсовода, не спуская глаз с её сочных губ.
А та как кружева плела рассказ про династию караханидов, поделивших в десятом веке Семиречье на уделы. В каждом уделе сидел свой правитель – каган, настолько самостоятельный, что даже монеты чеканил со своим именем. Его родственники возглавляли военные отряды и собирали налоги с простых скотоводов.
Одну историю Ирина запомнила почти слово в слово.
В одиннадцатом веке жил предводитель Карахан из не очень знатного рода, его богатством было дальнее родство с каганом[1]Тараза.
Как-то во главе отряда из тридцати всадников, выехал Карахан собирать налоги. Путь его лежал по многим кочевьям, разбросанным по жайляу вдоль горных отрогов.
Ирина ехала в автобусе и представляла, как по пути Карахана с востока поднималось солнце, наполняя степь светом, от чего сухая трава отливала золотом. Кони несли всадников ровной рысью, из-под копыт разлетались цикады и кузнечики. Суслики, завидев отряд издалека, прятались по норам. Высоко в небе парил беркут, выжидая, когда всадники проедут, чтобы продолжить охоту.