Я тотчас выбрасываю руку из кармана, вешаю её на спинку стула. Теперь я чувствую её тяжесть в запястье. Она слегка тянет, чуть-чуть, мягко, дрябло, она существует. Я сдаюсь – куда бы я её ни положил, она будет продолжать существовать, а я буду продолжать чувствовать, что она существует; я не могу от неё избавиться, как не могу избавиться от остального моего тела, от влажного жара, который грязнит мою рубаху, от тёплого сала, которое лениво переливается, словно его помешивают ложкой, от всех ощущений, которые гуляют внутри, приходят, уходят, поднимаются от боков к подмышке или тихонько прозябают с утра до вечера в своих привычных уголках.

Ж. П. Сартр «Тошнота»

User: Zamsha

…длинные волосы ласковые голубые глаза колышется нежная камышовость шуршат гибкие и пружинистые стебли выгоревшие и высушенные солнцем волосы светлые пряди и тёмные а в просветах небо мягко плывёт растекается мутнеет воздух наполненный запахом сухостоя и смолы цело-мудренные сосны стройные тонкие тонко-ноги то-о-он-н-нко-ноги гра-ци-оз-ны издают такой безбрежный

монототон-н-ный звон-н-н

поцелуем снимаю мёд и молоко с лакомых губ и мармеладный язык утопает в тающей сладости где-то там на дне

где-то там на дне глюкозном

в полусне метаморфозном

твой язык свернулся нежный

словно эмбрион-н-н

бессмысленно улыбае бла велит бами гу взлетает милая которую крепко держу за руку паря глядит сверху большими стрекозиными глазами кружится кружится над головой из расплавленного солн-ца

ветер вытянул щип-ца-ми

золотые во-ло-кон-ца

волочусь за тобою

падаю наступая на собственную раскрытую ладонь из груди у меня растёт уродливая кряжистая ветка-рука стиснутая между колен пышное великоглебие расцветает алым соцветием лопается разрываясь на сотню маленьких головоглебов которые проворно подёргивая хвостиками хищно щёлкают зубами и преследуют друг друга в застоявшейся мутной Глебности внезапно эта обширная туманная Глебность глеборукость глебоногость глебоголовость приходит в себя переливается-переваливается в голую неуклюжесть и волглую тяжесть горячей плоти, продавившей кровать. От трения шершавой простыни о кожу, как искра от чирканья спички, рождается скованное сном тело: кончики пальцев ног; угол коленок; онемевшая рука, неловкой оглоблей зажатая между ними; голова. Огромное тёмное веко, мохнатое по краю, лениво ползёт вверх, качается-мелькает алое пополам с чёрным, застревает, и свет тускло сочится сквозь сплетения ресниц. Утро уже. День какой? Вставать или рано? Вдалеке за ватной стеной скрежещет ключ в замочной скважине. Мама ушла.

Вздрагивает озлобленно и задирается веко – что за писк ужасный?! Уммм. Будильник! Ум-м-мри, гнида! – давлю рукой, выпростав её из-под одеяла. Цепкий холодок бежит по коже. Вставать, воскресать, выбираться из плюшевых складок одеяла, пятками прилипать к полу. Собираться на работу. Нет, не хочу. Ещё чуточку полежать, понежиться. Кровать раскисает, расползается, как овсяный кисель, на лоскутья, между которыми чернеет пустота. Проваливаюсь в неё, тщетно пытаясь ухватиться за вязкие края, проскальзывающие между пальцами. Тушат свет. Ух! Выныриваю. Опоздал?! Чёрная изящная стрелка, похожая на паучью лапку, подбирается к цифре семь, а вторая замерла в нескольких шажках от цифры двенадцать. Можно валяться. Снилась женщина. Осторожно ниточка за ниточкой вытягиваю воспоминания: длинные волосы, ласковые голубые глаза. Постой, как там было? Мёд и молоко? Сладко. И не пытайся воскресить её снова, та была настоящая, а эта всего лишь кукла, наскоро созданная по образу и подобию. Моя несовершенная память сохраняет след женщины из сна так же, как углубление постели, бывает, хранит тепло и очертания живого тела. Время идёт, и женщина, наполнившая сладостью мой сон, удаляется от меня, погружаясь в тёмную пучину. Я помню, как её кожа прикасалась к моей так, что терялось ощущение