– А может, Виктор Владимирович, не надо ничего делать, – вмешался я. – Может, сказать: смотрите, уважаемые граждане, ваши права не нарушены, вы как были, так и остались акционерами. Только теперь вам ещё лучше, потому что вы акционеры предприятия, у которого нет долгов. И это ведь чистая правда!

– Чистая правда, – согласился адвокат.

– Ты видел их сегодня? – спросил Кокоша. – Да если я им такое выложу, они же мне просто, блядь, не поверят! Решат, что я сговорился с Толиком и хочу их кинуть. Знаешь, какая тут пойдёт байда! Просто пиздец! И хуй мне тогда, а не депутатское кресло на следующих выборах. Нет, народ хочет крови, и он должен её получить. А иначе они нас сожрут и не подавятся. И мне не нужны вот эти все хитрые увёртки и «процедурные тонкости», – процедил он, – мне нужно – бац и всмятку, чтоб мокрого места не осталось от Толика и этого Николая Николаевича! Чтоб показательный процесс! Журналюги, все дела, блядь!

– Понял, – пробормотал адвокат и засобирался. – Извините, братцы, мне пора. У меня уже через пять минут встреча. А по Вашему вопросу я тогда обойду людей, всё, извините, разнюхаю, кому, чего и сколько, подобью бюджет, заложу в него свой скромный сиротский процентик и дней эдак через пять перед Вами отчитаюсь. Идёт?

– Договорились, – пожал ему руку Кокоша.

– Отличные фотографии, – кивнул по сторонам адвокат, надевая дорогое кашемировое пальто. – Может, к Вам в секцию записаться? – добродушно спросил он.

– Записывайся, у нас как раз «груш» не хватает, – мрачно пошутил депутат.

Русальский жизнерадостно засмеялся и откланялся, подарив на прощание комплимент секретарше и не забыв взять у неё номер телефона.

– Ты где его откопал, этого братца? – спросил меня Кокоша.

– Поспрашивал у знающих людей.

– Сиротский процентик! – скривился депутат. – Обдерёт, пожалуй, как липку, жидовская морда!

– Зато он, говорят, дело делает с гарантией девяносто девять процентов.

– Ты ещё, слушай, – сказал Кокоша, – поузнавай там везде чё-кого. Что это за «Ваш интерес»? Какие возможности у этого, как его, Свирина?

– Узнаем. Обязательно, – ответил я. – А сейчас извините, Виктор Владимирович, мне пора бежать.

– Ну, давай. Только, Дюха… – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Я на тебя надеюсь. Пинай этого еврейского братца-кролика. И вообще держи руку на пульсе. Замазали?

– Замазали.

Я всегда каким-то непостижимым образом угадываю схему. Не зная её точных координат, всех деталей и нюансов, всех ролей, которые предстоит сыграть её участникам, я могу только с уверенностью утверждать: она есть. Ощущение схемы постепенно вызревает где-то глубоко внутри и напоминает создание мозаики без заранее заданного чертежа. Время от времени передо мной в совершенной темноте вспыхивают различные её куски, которые я вслепую передвигаю, примеряю друг к другу до тех пор, пока не придёт осознание того, что необходимое место найдено. Как только это произойдёт, кусок мозаики уже не двинется ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз, – вместе с другими кусками он составит узор, от которого нити потянутся к другим таким же узорам.

Выйдя от Кокоши, я немедленно позвонил на сотовый своему бывшему однокласснику Глебу Замшину, который работал в адвокатском бюро «Ваш интерес». Слушая протяжные гудки, я всеми фибрами души ощущал созревание схемы. Я наблюдал её, как наблюдают из иллюминатора самолёта ночной город: в виде огромной золотой материнской платы, проплывающей далеко внизу на бархатно-чёрном фоне земли.

Схема созрела! – произнёс я таинственным голосом, когда одноклассник снял трубку.

ЗАМША, – и, ж. Выделанная мягкая и тонкая ворсовая кожа с бархатистой поверхностью.