На всём пространстве не было видно никого – ни зверя, ни человека. Не было заметно ничего, что указывало бы на их присутствие – ни дыма, ни следов, ни жилища. Не было слышно ни звука, кроме трескотни сорок, ведущих свой бесконечный разговор. Но вот и они на секунду замолчали, затем вскрикнули и, захлопав крыльями, взвились вверх, и тут же раздался глухой, быстро угасший звук, заставивший разведчиков насторожиться. Это с одной из столетних елей сошёл снег и спугнул птиц. После чего мир снова погрузился в глубокое белое безмолвие. Надолго. Быть может, навсегда.

Снег усиливался. Зимой в этих краях темнело рано. Поэтому разведчики решили оставить свое временное убежище и пробираться к главной цели экспедиции – береговой ротонде. Несмотря на то, что кругом не было ни души, это было непросто и опасно. Поскольку повстанцы могли появиться в любую минуту. Поэтому, хотя самый короткий путь лежал по дну оврага, разведчики решили идти по краю южного склона, чтобы не терять местность из вида и чувствовать себя защищёнными хотя бы с одной стороны – городского сада.

Для этого надо было миновать заброшенный блокпост, рядом с которым виднелись развалины часовни. Проходя мимо, капитан отметил, в сколь живописном месте она была поставлена и как удачно вписалась в этот пейзаж с зимним утром, падающим снегом, городским садом и рекой, внезапно открывшейся прямо в створе оврага. Не в пример зданию блокпоста, которое, хотя и сохранилось лучше часовни, но выглядело нелепо и уродливо. Сложенное из бетонных плит, наскоро подогнанных друг к другу, серое, унылое и безобразное, оно казалось надгробием этому дню, жилищем монстра, ненавидящего людей, окружающий мир и саму жизнь. Как и дома на соседней улице – серые и однообразные, с осыпавшимися фасадами и выбитыми окнами. Они глядели на сад пустыми глазницами и ничего не видели и не могли видеть, потому что были слепы. Как, видимо, были слепы жившие в них люди, которые смотрели на этот мир и не видели его красоты, не слышали его удивительной тишины и не понимали, как быстро всему этому может прийти конец. Не потому ли что, как сказал полковник Моррон, не видели дальше собственного носа?

Между тем разведчики приблизились к ротонде. Идти вдоль южного склона оказалось проще, чем они предполагали, поскольку уже вскоре среди молодой поросли ощутили под ногами твёрдую поверхность – это были остатки асфальтовой дорожки, которая вскоре привела их на берег.

Разведчики осмотрелись. Вокруг, по-прежнему, не было ни души. И снова, глядя на парящую над рекой и почти невесомую ротонду, Филипс отметил, с каким поразительным, почти невероятным для современного человека пониманием красоты неизвестный архитектор постарался вписать строение в окружающий пейзаж. Одних только знаний для этого было мало. Всё говорило о любви, что переполняла сердце мастера и заставляла его искать и найти ту единственную идеальную форму, которая могла наиболее точно передать его замысел. А ещё было необходимо смирение, без которого художник не смог бы найти меру присутствия своего творения в окружающем мире.

«Ну, вот, – с улыбкой подумал Филипс, – уже заговорил старыми поповскими словами „творение“, „смирение“, „любовь“. Но зато, как точно они всё объясняют! Например, ещё несколько минут назад я не мог понять, как люди, создавшие это, – капитан посмотрел на ротонду, – могли закончить этой безвкусицей, – он перевёл взгляд на видневшуюся за городским садом стену из серых, однотипных домов. А теперь, кажется, могу – они утратили чувство прекрасного! Отчего же? Не потому ли, что это чувство невозможно без меры, а знание меры присуще лишь смиренным – тем, кто не мыслит о себе многого и потому ощущает себя не Творцами и хозяевами мира, а лишь частью Творения. И когда затем это произошло, когда люди утратили смирение, то вместе с ним они также утратили и понимание подлинной красоты?».