– Только полгода?

– Ага, – пришлось делать вид, что интонация не проколола ложь шприцем. – Тогда всё увидишь, хорошо?

Она отложила с нетронутым рисом вилку (ещё и удивилась себе: руки-то дрожали, всё-таки) и натянула жилисто-уверенную, по-глупому бесстрашную, почти ритуальную фикцию улыбки: на секунду ей показалось, что сестра угадала в этой кривоватой дуге фальш. Дурнотворная тошнота не позволяла даже притронуться к пище. Последними зайчиками барабанило по форточке – после сентябрьской жары деревья вокруг Джеймса Кука в Резолюшн-парке выцветут и тишайше задохнутся тощими скелетиками листвы, тревожно опустеют кварталы, закудрявятся спиральками худенькие прядки зелени неотцветшей на височных долях гидроаэропорта.

Уэйн не знала, что ей хотелось, чтобы она сказала, если бы узнала. Предполагать не получалось.

Она ушла – убежала, – оставив Уэйн одну в доме. Скоро ей предстояло отправиться в очередную командировку ближе к смуглым побережьям Калифорнии, но ни разум, ни тело по-прежнему не щадили себя ежедневными заработками, она не возвращалась домой сутками, чтобы покрыть все счета и оплатить летний курс лечения «любимой младшей сестрёнки», и Уэйн на минуту задумалась о том, на какую из шести прошлых подработок ей лучше вернуться. Без сестры, голоса её в скважинах бетона в полумглистой кухне не было ничего материального, кроме разделочной доски в антигравитации вместо стола, газовая плита, гардины, – поэтому скребущие небеса плиты крыш, смутные предвкушения вертолётных площадок на макушках, телеграфные исполины, уходящие в космос, целцющие самоубийц в макушки, не встречая сопротивления меж стеклопакетов, глядели прямо в прорези комнат: миражВселенная в белоснежной рамке была похожа на билборд над разводными чикагскими мостами, после града бесплодные деревья, дважды мёртвые с корнями, сбрасывали с себя поломанные листья, застылые кисти. После её исчезновения дом опустеет сильнее. Было время, когда они втроём покидали его, и перед самым порогом Уэйн, дрожащая от сострадания, страха и напряжения, оборачивалась и провозглашала: «Рея Сильвия, ты за старшую!» – но теперь дух живого существа в застенках истончился настолько, что они обе перестали его замечать.

Она уткнулась взглядом в эту разделочную доску, отвернулась от силуэта города с атомным декабрём по курсу движения, пытаясь собраться с мыслями, к безликой стене, по которой солнце почти воскресшее водило, слегка оттенняя углы, шафранным; потом стала наблюдать за рассыпанными по чистому потолку лампами.

«Сейчас такое время. Люди влюбляются, разочаровываются, расходятся, сходятся».

Покачала головой – надеялась, так все голоса и фрагменты, подсунутые памятью, глыбы распаренного ужаса вылетят, стукнутся о кости черепа или рассеются дряблым дымком сквозь барабанные перепонки; она даже не была уверен, существовала ли эта россыпь лампочных световых звёзд в пушистости потолка на самом деле, или она уже сейчас, пред изломом трезвучия сияющего полудня последней своей осени, начала стремительно бежать к пропасти – и её уже настигала оголтелая, пока скудно оформившаяся, слегка наивная мысль, искрящимися, глянцевыми буквами твердящая поскорее стереть себя из памяти всех, кому она могла быть нужна. Бросить танцы. Бросить учёбу. Никуда не выходить и никому не причинять боли. Может, придётся уехать. Умереть от любой из страшных вещей, что перечислял доктор, в бесконечности страха и желания. Испариться, никому ничего не сказав. Ведь так это принято в их семье?

Уэйн накинула джинсовку, поглядела прямо в потолок – подумала: когда же уже обвалится,