Казалось, он снова оказался на впитавшей алкогольный спирт четвёртой авеню, лёжа в сигаретной каморке общежития спустя недели после последней сессии психотерапии, и он больше не знал, куда деть себя от предстоящей неизбежности встречи – только от одного взгляда на бесконечный горизонт обоев у него голова заходила кругом. Бежать было некуда. Он задерживал пальцы в трёх миллиметрах от экрана, где спелозелёным по дисплею выводился номер Люси: прерывать их только устаканившуюся связь подобными разговорами казалось максимально абсурдным, всё равно что выпрыгивать с качели в самой высокой точке в попытке носками кроссовок достичь Ориона. С соседом по комнате отношения не заладились ещё с первой встречи, стоило проболтаться, что Миша плотно общается с второкурсниками, с Джеймсами и Дэвисами, с ведьмами. Позвонить психотерапевтке? Неудобно звонить по таким поводам. Лилит?.. Нет, не хотелось бы выглядеть в их глазах настолько… жалким. Льюис бы обозвал это «catoptric tristesse» и перенаправил к сестре, а Ева, вероятно, притащила бы две упаковки одноразовых платков и просто ревела бы вместе с ним целый вечер. Уэйн?

Миша вздрогнул; он никак не мог понять, почему… почему эти зрачки насквозь, аллюзия на удавку страховки, необъятное нечто в груди. Почему он боялся говорить с ней? Она ведь столько раз видела его скрученным от панических атак на полу в туалете университета пред полосатыми кабинками с трещинами и рифтами, каждый из которых Миша знал до миллиметрового изгиба; видела его дрожавшие, как барабан стиральной машинки, изодранные до крови пальцы, роняющие сигареты одну за другой, смятые пачки в карманах и сахаристо-розоватые полумесяцы, остававшиеся на ладонях от того, как сильно и незаметно для самого себя он пережимал кулаки. Уэйн видела многое – слишком многое, или он просто позволял ей увидеть это. Его память замирала на графе четырёхлетней давности, не давая пробраться глубже, каждая деталь всё быстрее подталкивала к пропасти забвения и риска.

Когда Люси перевелась, наэлектризованность между ними заметно уселась всполохами: в соответствии с реалиями рафинированно-сладких подростковых фильмов они, редко дотягивающие ментально до своих двадцати плюс, драли глотки в караоке, много целовались, отказывались от здоровой пищи и вдвоём смотрели бессюжетные видео со «взрослых» сайтов. Когда те кончались, Люси тащила его в ванную, мыла гематомную шею, гладила за послушание (тихое, кошачье) и целовала, забивая в угол, на усыпанной пыльным блеском стиральной машинке. С укороченных волос капало, и когда она жмурилась, из ресниц получалась заводь для подбитой собаки. Он думал, что здесь давно стоило начать обживаться, давно стоило спросить – и почти сожалел, что слова застревали глубоко в глотке, амиантовый шампунь валился на голову, по руке, от предплечья – к пальцам, растекалась плазма. За один месяц Люси бросила танцы, сменила место учёбы, но ему казалось, что вместе с этим она сменила ещё и личность, и мысли, и огрубевший голос, и превратившийся в оголённые колючки взгляд, в котором Мише невозможно было отыскать отражения. «Ну хватит, Майкл», – те слова, сказанные тем голосом: Миша находил их у себя глубоко в охладевших рёбрах и не мог понять, почему ему это так невыносимо болело. Особенно это. «Майкл».

Первая декада осени всегда была похожа на реверсивный, сводящий кишки май, разлетаясь на фрагменты, на каждом из которых было написаны полузабытые имена, словно метель февральская обрушивая верхние этажи небоскрёбов, треская дисплей с заставкой мультяшного солнца; октябрь стартовал с резкого похолодания, и автобус заносило на поворотах, – когда они заваливались в душащий арктическим давлением салон от универа до разводных железнодорожных путей, мимо парка за грызущим забором и набросившегося сцепления небоскрёбов, Уэйн разговаривала с ним о многих вещах, на последнем сидении, теснясь, прижималась к залитому мглою антрацитовому свитшоту Миши бледными скулами,