В своей перевёрнутой душе с протекающими краниками он, наверное, и спустя шесть лет их переплетённых жизней оставался немножечко таким вот с ума сошедшим ребёнком, не перестающим смотреть на рельефные карты, тянущим за собою шлейф грозы и душистых лекарств, конструирующим из себя тот далёкий берег, где песок отступью таял под напором волн, никогда не становясь достаточно устойчивым для того, чтобы Уэйн смогла найти точку опоры. Она не ждала, что Миша подставит руки и поможет ей не упасть. Никто из них никогда этого не делал.



«Скоро приедет Тео».

«Ага, я слышал. А он вроде на эстрадное поступил?»

«Говорят, ещё набил татуировки на щеках. Что, как у кого?.. как у Пресли Гербера?..»

«Ой, да Тартар его знает. Лично для меня он умер».

«Тео Шрёдингера? Звучит как тост. Надо будет устроить ему…» «Опять тусовку? Пощадите, мальчики, в сентябре три дня рождения отмечали. Я ещё не отошла».

Миша лежал, пригвождённый к своей омертвелой общажной кушетке, перегоняя в мыслях эту новость, это имя, этот облик, залёгший в трёх заострённых звуках-ударах, слишком не привычное на язык афалиновое, слишком летнее слово, разлинованная аватарка в Снэпчате, – и бесконечно думал о том, как ему относиться к обещающей стать неизбежной встрече со своим прошлым: хотелось ему или нет, он вспоминал о тех ночах – мартусыпальница – когда видел, как с танцевальной практики новой хореогруппы за океаном в полутёмном зале в одиночестве Тео танцует, извиваясь, как клыкастохитиновая страшная гидра из чего-то кошмарного, когда капельки пота, падучие звёздочки анонимного кучевого склона, оливковые палочки – ленточки в проборе, стекают ему по очертаниям лба, грациозный очерчивают профиль, целясь-целуя – в нос.… От всего мягкого и светлого, брошенного далеко за спиною, кружевные канаты плюшем стягивали палые бронхи.

Как правило, новости доползали до него в последнюю очередь, не раздаривая единиц времени на осознание. Пока соседа не было в комнате, он мог позволить себе заполнить потолочные перекрытия валами клубничного дыма. Сигареты были сладкие и крепкие, от них волосы пахли костром почти головокружительно, – у Тео они так пахли, когда четыре года назад вдвоём возвращались из бара на закутке Мидтауна, пьяно-потерянно хватаясь друг за друга, запястья, шеи, локти; после экстази-дождя зеленистой сыпи было влажно, плато ночного Спенарда задыхалось в вымытой духоте вересковой августовской ночи, огни иллюминации засвечивали плошки звёзд. Дружба всегда была странной, если одной из сторон выступал Миша. В его голове было больше мусора, чем он предполагал. Спустя годы от воспоминания сердце ещё буйно конвульсировало, брызжало кровью до самых пальцев, отыскивалось жгутом где-то в гортанной области.

Рубашка с футуристичным зигзаговым принтом тай-дай и распятый Христос на цепочке, залёгшей в ямке заржавленных ключиц, в таких прекрасных мальчиков легко влюбляться, намного сложнее потом любить правильно. Неделю после среди падения берёз и на высоком обломке-обрывке холма Тео сжал его кисть – ядерно-аквамариновое небо – и сказал, что им обоим срочно надо бежать из этого холодного штата, и Миша уставился на его поглощённое сумрачной полумглою лицо, – Миша молчал. Смотрел на его шею, пыльные помятые купюры, торчавшие из сумки, в изгибе виднелась, как трупное пятно, из-под ткани пуловера татуировка: «бог устал нас любить».

Выросшим, Миша ставил на себе зеленеющие отметины самостоятельно как способ заглушить жажду чужого прикосновения, только на коленной чашечке остался белый маленький шрам с самого детства. В лоскуте моря, почти как безводного источника, рядом с их старым домом блестели винноцветным гонимые туманом плеяды ракушек, но мелководье было таким обширным, что идти надо было десять минут, чтобы окунуться в полный рост, и он часто ползал у берега, представляя себя рыбой-мутантом или спасателем Малибу. В кожицу вонзалось остриё, грань резала ногу, и по выходе из воды он срывал листочек плакучей ивы, прикладывал к колену; ему нравилось смотреть, как кровь орошала песок. К этому шраму прикасался Тео, с неба дул ветер, они стояли в очереди у H2Oasis, с неба дул ветер, и он давил сильнее – быть может, в вороватой надежде столкнуть эпидермис с реальностью, а Миша поднимал голову и вжимался в маячущую над склокою толпы цвета хаки нейлоновую ветровку мутным, полупрозрачным взглядом, и Тео понимал, что здесь ничего не найти, – рука с золотыми рыбками в венах его проваливалась в меркло обволакивающую бездну. С неба дул ветер. Когда они вышли из скальпеля духоты и жжённой хлористой соли, Тео сообщил, что завтра улетает утренним рейсом. Голоса становились беззвучными, небо покрывалось озимым. Чужие губы накрывали его рот. В глаза входила зима.