– В этот раз мы не экономим. Ты должна выглядеть шикарно. Даже лучше, чем шикарно. Великолепно.

– Это так не работает, Чарли. Даже если мы найдем шикарное… великолепное платье, которое будет стоить всех денег, которых у нас нет, на подгонку уйдут недели. – Кроме того, великолепная, да даже шикарная, – не те прилагательные, которыми можно описать женщину в трауре, женщину, которая, взглянув в зеркало, видела отражение трагедии, которую сама и сотворила.

– Ну пожалуйста, Лили, – начал он тоном, который использовал, когда мы были маленькими и я не разрешала ему играть с моими бирюльками, пусть сейчас ему и шел уже двадцать второй год, а мне стукнуло двадцать три.

Я стянула с него водительскую кепку и взъерошила волосы.

– Твоя взяла. Но только не Шанель. – Я хотела купить платье в другом месте. Аллен иногда заглядывал в модные журналы, которые я читала, и ему не нравились изделия Шанель, он считал их слишком строгими, почти маскулинными.

– Ты шутишь? Каждая женщина хочет иметь вечернее платье от Шанель.

– А эта женщина в данный момент хочет Скиапарелли. Давай поедем туда. Ее дочь училась в нашей школе. Интересно, помнит ли она меня.

Моя ученица Мари Скиапарелли – она использовала фамилию матери, а не отца – имела акцент, который свойственен тем, кто везде является одновременно и чужим, и своим. Она родилась в Нью-Йорке, училась во Франции, Германии и Англии. У нее был полиомиелит, и Аллен с его братом Джеральдом были очарованы ее историей болезни, длинным списком методов лечения и операций, которые сумели превратить ее искривленные полиомиелитом тонкие ноги в ноги красивой молодой женщины, которая плавала и каталась на лыжах.

Иногда по воскресеньям из Парижа приезжала ее мать, закутанная в меха, обвешанная тяжелыми украшениями и в невероятно стильных платьях и костюмах, чтобы отвести дочь на воскресный обед.

– И повидаться с британским любовником, – прямо заявила мне Мари. – На самом деле с двумя. Братьями.

В одно унылое ноябрьское воскресенье, когда небо было затянуто серыми облаками, мадам Скиапарелли пригласила нас с Алленом присоединиться к ним.

– Гого говорит мне, что ей нравятся ваши уроки рисования, – сказала она, стоя в коридоре школы, ее крошечная голова еле выглядывала поверх огромной соболиной шубы. – Так что присоединяйтесь. Ростбиф и салат. Никакого хлеба и пудингов. Из-за этой школы моя дочь растолстеет! – Даже в полутемной комнате благодаря драгоценностям и золотым вышивкам мадам светилась, словно райская птица, забредшая в голубятню.

Мы поехали в Лондон, шофер мадам лавировал между велосипедистами и прогуливающимися священниками, и в столовой отеля, щедро уставленной сверкающим серебром и белыми скатертями, мы наелись ростбифа – больше мяса, чем мы обычно съедали за две недели в школе.

Мари – я все еще не могла называть ее этим странным прозвищем Гого, которое использовала ее мать, – вела себя застенчиво и редко поднимала глаза от своей тарелки. Мадам Скиапарелли сыпала шутками и историями. Даже суровый официант улыбнулся, когда мадам рассказывала историю о том, как в молодости поехала на Кубу с певицей Ганной Вальской. В перерыве ей пришлось тайком выводить Вальскую через задний ход, так как гаванская публика начала бунтовать из-за ужасного голоса певицы.

– На улицах Гаваны меня приняли за Анну Павлову. Мы были так похожи, – вздыхала мадам. – Так жаль. Мне не очень-то нравятся танцоры.

Мари вскинула голову и со знанием дела приподняла одну бровь.

– Они склонны красть мужей у других женщин, – добавила она.

Мать проигнорировала ее.

Эльза Скиапарелли в своем нескончаемом монологе, перемежаемом шутками, поведала, что она родилась в Риме; затем сбежала – именно это слово она использовала – из строгой семьи в Нью-Йорк вместе, как я предположила, со своим мужем, который вскоре ушел; после, снова одна, отправилась туда, куда устремлялись все творческие люди и искатели приключений, – в Париж.