Но даже это ей не дозволялось. Чудовище для своего пущего удовольствия заставляло ее держать голову повернутой в сторону китайцев и, если она закрывала глаза, тут же приказывал смотреть на них. Ей, чувственной и деликатной, было беспредельно гадко от заинтересованных взглядов и их сальных улыбок по поводу отвратительного, унизительного и жестокого действа. Иногда он впивался зубами в ее грудь, рукой зажимая рот и заглушая ее отчаянный крик боли. Она задыхалась и билась под ним, инстинктивно старясь освободиться, и это вызывало в нем такой напор зверского сладострастия, что она уже не надеялась остаться живой.

Но безжалостные обстоятельства не позволяли ей защитить себя и свое достоинство, превращая в пепел все ее надежды на спасение. Это были реальные детали ее сегодняшней жизни, и она ничего не могла с этим поделать. Ничего! Каждая беда по-своему страшна.

– Помни, в чьих руках твоя жизнь! – повторял он ей ежедневно, наводя на нее ужас своими издевательствами. – И не смотри на меня так, будто ты царских кровей! Ты – моя рабыня, даже ниже – ты моя собака. Твоя пропускная способность не так мала, как ты стараешься мне показать. Не притворяйся, что не можешь выдержать меня. Твои порнушные стоны говорят о другом. И не притворяйся резиновой куклой. Да, я жесток и сексуален, и это от природы. Я самец, а самец не спрашивает самку, быть ему с ней или нет, просто накрывает собой. И ты должна удовлетворять меня столько раз, сколько мне вздумается, а я могу и двадцать четыре часа в сутки, – нагло ухмылялся он. – И, когда я перекрываю тебе дыхание, не стони, как полузадушенная бабка, и не закатывай так глаза, а то назад сам буду их выкатывать. И если я закручу тебя так, что полдня назад будешь раскручиваться, ты обязана терпеть. Даже если во время секса со мной умрешь от боли или от удушения – меня не интересует. Я буду испытывать свое мужское удовольствие столько раз, сколько хочу, понятно тебе? Я так желаю – и так будет. Один раз не подчинишься – стонать будешь уже не подо мной, а на колу.

Люба молчала на его слова, но осознание собственной беспомощности и никчемности в глазах бандитов просто убивало ее. Они считали ее вещью, необходимой в хозяйстве, и убили бы ее, как только нашлась замена, такая же несчастная женщина.

– Пока мучаюсь здесь – другие женщины в безопасности, – вздохнула она.

Замерзнув, она решила войти в избушку. Никого не было, печка излучала тепло, тишина накрывала ее своей тоской. Никого на сотни километров, она одна в этом Богом забытом (или проклятом?) месте.

Она зажгла свечу, и вместе с ее трепещущим пламенем и падающими крупными хлопьями снега за оконцем в сердце входила зима, в душу непередаваемая тоска. В глазах грусть и остановившиеся слезы.

И, как всегда, когда она оставалась одна, ее душа начинала балансировать между прошлым и настоящим, не имея возможности предугадать будущее. Что будет с ней дальше? Она не сумела освободиться за эти месяцы, не нашла способ снять металлическое кольцо с шеи, которое запиралось на замок сбоку, и ключ от этого небольшого замка находился у Василия. Не смогла перервать длинную цепь, которой хватало на то, чтобы двигаться от избушки до бани и родника, но не хватало до ее родного дома.

Сколько раз пыталась она найти способ освободиться, но все тщетно. Уходя, Василий запирал в небольшой сарайчик, стоящий в отдалении, все, чем она могла перерубить цепь, которая, к тому же, до сарайчика не доставала.

Люба думала о том, что впереди несколько месяцев зимы и, даже если бы она освободилась, уйти она не сможет. У нее нет теплой одежды, в тайге зимой нечего есть и полно голодных зверей. Она просто не дойдет, замерзнет где-нибудь под деревом или станет драгоценным обедом для диких зверей.