Китайчонок молча сносил издевательства, и видно было, что он старается как можно меньше показываться на глаза. Третий китаец, молодой парень, почти всегда молчал. Люба поняла, что он почти не знает русского языка. Говорили китайцы обычно на своем языке. Люба заметила, что Василий тоже иногда общается с ними на китайском, но

помогает себе жестикуляцией.

 Она закончила готовить завтрак, когда услышала тоненькое меканье за дверями избушки. Выглянув в небольшое оконце, увидела, что Василий принес маленького олененка. Мать олененка, небольшая, очевидно, молодая еще олениха, тоже пришла и стояла недалеко в кустах, тревожно дрожа и периодически голосом подзывая к себе олененка. Привязав за ногу олененка, Василий стал точить нож. Олененок жалобно мекал, словно плакал, предчувствуя свою смерть, и просился к маме. Люба оторвалась от окна и, сжав губы и роняя слезы от ненависти, бессилия и отчаяния, стала собирать для стирки рубахи.

Вскоре Василий крикнул, чтобы она вышла с миской и водой. Олененок был уже зарезан. Люба посмотрела на печально стоящую в кустах олениху. Из ее огромных прекрасных глаз скатились две самые настоящие человеческие слезы. Василий крикнул и замахнулся на нее. Она не побежала испуганно, а, вздрогнув и опустив голову, побрела в лес. Люба молча смотрела и старалась не реагировать.

Вскоре мясо было сварено, и мужчины уселись за еду. Василий ел жадно, помогая себе ножом, так как вилок у них не было. Наевшись, все разбрелись по своим делам. Люба ушла в баню и стала стирать рубахи. Это была ее единственная отдушина, но и ее прервало появление Василия.

– Завтра уйдем на три дня, тогда достираешь. А сейчас затопи баню и приготовься. Я буду долго играть с тобой.

– Нельзя ли хоть на время снять цепь. У меня рана на шее, – тихо произнесла Люба и просительно посмотрела на него. Он подошел к ней и, взяв за ошейник, сильным жестом придавил ее к полу.

– Запомни до тех пор, пока жива: ты – не человек. Ты – животное, собака, сука. Ты должна молча подчиняться и всегда иметь опущенные глаза. И я буду обращаться с тобой соответственно. Знай свое собачье место Будешь рыпаться – посажу не на цепь, а на кол. Он отшвырнул ее от себя и вышел.

Утром, чуть свет, они, взяв с собой испеченные Любой лепешки и запеченное на костре мясо олененка, ушли. Перед уходом Василий запер на замок в стоящем отдаленно сарайчике топоры и большие ножи, оставив ей только небольшой ножичек.

– Увижу, что пыталась перерезать цепь или сделать еще что-нибудь, чтобы убежать, убью сразу, – сказал он ей на прощанье. – Отсюда дорога для тебя только в могилу. Учти: ты живешь из милости. Моей милости.

Его взгляд так и остался непреклонным.

Они ушли, а Люба, проводив глазами удаляющиеся фигуры, села на ступеньки и грустно задумалась, безнадежно глядя перед собой. Чувство некоторого облегчения овладело ею. С тех пор, как появилась здесь, она полюбила одиночество, и даже звери не были ей так страшны, как этот изверг, которому равных в садизме, очевидно, не было.

Она уже знала, что находится где-то среди тайги на законспирированной делянке недалеко от китайской границы. Но не знала, куда уходят время от времени бандиты, чем они здесь занимаются, и почему всегда возвращаются через три – четыре дня. Очевидно, чтобы попасть сюда, нужно отмахать много километров пути.

Как же ей уйти отсюда? Как снять проклятую цепь или вырвать ее из стены? Она перебрала уже каждое звено цепи, исследовала каждую выбоину в стене, куда был вбит крюк, на котором держалась цепь. Но все попытки вырвать крюк или разорвать цепь были напрасны. Ей нужен был топор, чтобы перерубить проклятую цепь, но Василий, уходя, убирал все, чем она могла это сделать.