– Вы один? – спросил Северианов, делая подшаг влево и, по-прежнему, смотря вниз.

– Один! – выдохнул усатый, и взглянул обречённо, вымученно: мне очень стыдно, не сам я, не хотел, заставили… Жить всем хочется и, если уж не получается хорошо, то хотя бы просто жить…

В скудной полосе света, проникавшего через окно, пыльный шёлк казался не зелёным, а серым, а редкие волоски собачьей шерсти въевшимися намертво.

Северианов прошёл в комнату вслед за усатым. Нет, можно было, конечно, с длинным шагом вперёд – уйти вниз, одновременно выдёргивая наган, потом перекатиться через плечо в комнату. В тот же момент ещё в начале переката, держа револьвер горизонтально, выстрелить снизу вверх в поджидающего слева, а на выходе из переката – в того, что справа. Потом перевернуться, выцеливая дверь соседней комнаты – если бросятся, ворвутся, вломятся даже – шквальный огонь на поражение. Дистанция никакая, в барабане ещё пять патронов и не ожидают они его в полуприсяде! Времени на то, чтобы сориентироваться не будет!.. Но!.. Но если это свои? Просто страхуются на случай непредвиденности? Курили в комнате грубую солдатскую махорку? Так время такое, от нужды и махоркой не побрезгуешь. Другие странности, или, как говорил подполковник Вешнивецкий, демаскирующие признаки тоже при большом желании объяснить возможно. И стоит за дверью в настоящий момент какой-нибудь подпоручик Сперанцев, а напротив притаился бывший губернский секретарь, дворянин, пусть будет, Глухарёв-Сахаров, неумело и непривычно сжимает он в потных ладонях браунинг М1900 или маузер М1910 и мандражирует. Возможно? Вполне! Явку Северианову предоставили надёжную, проверенную, подполковник Василий Яковлевич Кунцендорф из контрразведки голову давал на отсечение…

Северианов шагнул вперёд и понял, что цена головы подполковника Кунцедорфа упала ниже ломаного гроша, просто до нуля. Ибо странного господина отбросили куда-то вбок, как вещь более ненужную, а на его месте словно из воздуха материализовались двое. Молодой, явно наслаждающийся ситуацией матрос чувствовал себя неким былинным богатырем: Ильей Муромцем или Никитой Кожемякой. Бескозырка сбита на затылок, воротник бушлата расстёгнут, пулемётная лента опоясывает грудь крест-накрест. Глаза цепкие, ухватистые, и в то же время, шальные, с лёгкой безуминкой. Тяжёлый маузер К-96 в поднятой руке кажется грозным оружием. Второй – дядька в возрасте, вида совсем не героического: обычное сильно выцветшее солдатское обмундирование, но матросика посерьёзней, опытный, наган держит вроде бы расслабленно, но выстрелить успеет раньше. И встал грамотно: сзади – сбоку от матроса, если вдруг что случится – сумеет напарником прикрыться и открыть огонь.

Ствол револьвера ткнулся между лопаток, а в затылок грозно выдохнули:

– Не двигаться, ЧК! Руки вверх!

«Ай-яй-яй – подумал Северианов, медленно поднимая руки и оглядываясь назад. – Какой казус приключился! Эх, Василий Яковлевич, Василий Яковлевич, господин подполковник…»

В спину ему упирался наганом совсем мальчик, ему не то, что восемнадцати, ему и семнадцати, наверное, ещё не исполнилось. Сжимавшая револьвер рука дрожала, пот лил струйками из-под козырька фуражки. Северианов даже улыбнулся ему успокаивающе, повернул голову, выискивая глазами старшего – и тут же увидел его: здоровенный красавец в кожаной куртке и кожаной фуражке с красной звездой, немного, даже как-то аристократически небрит, красивое, слегка слащавое лицо, мощные плечи, широкие ладони, высокие, зеркальным светом сверкающие сапоги. Выражение лица одновременно и надменное, и обиженное. А ещё с виду добрые-предобрые глаза, но где-то там, в глубине плещется ненависть, нетерпимость, граничащие с отвращением. Северианов незаметно, без видимого внешне проявления сжался, словно пружина.