Сперанского ждут сегодня. Он будет жить в Морской, в доме Жерве.

Малиновский мне прислал свой эстамп при весьма нежном письме. Стало, его опять полюбили чиновники, что выгравировали его.

Константин. С.-Петербург, 23 марта 1821 года

Вчера видел я московского князя Голицына вечером у Татищевых. Как он любезен! Много говорили о Москве, обо всем, что там делается, сделано и что он делать предполагает. Он, кажется, очень ее полюбил. Толковали о дилижансах; хотел прислать мне разные проекты на рассмотрение, говорил о тебе, так что жаль мне было, когда он встал, чтоб ехать.

Сперанский приехал третьего дня. Поеду к нему, но не тотчас, а то подумают точно, что из подлости, а этого слова в нашем календаре нет.

Александр. Москва, 24 марта 1821 года

Получено известие, что браиловский паша, мстя за турок, убитых в Кандии, велел перерезать всех христиан, а их было у него до 11 000. То-то пойдут мщения! Метакса перевел прозою с греческого, а Глинка переложил в стихи гимн или марш греков: это род Allons, enfants, de la patrie [«Марсельезы»]. Удивительно, что всему этому нет никаких подтверждений и что неизвестно, как будет это принято нашим двором.

Полторацкий хочет в новом своем доме затеять род Пале-Рояль; ему за этаж купец один дает 37 тысяч в год и берет на 4 года, но хочет, чтобы всякая продажа была бы тут позволена, даже карточная игра. Полторацкий поехал об этом хлопотать, но не думаю, чтобы на это согласились: довольно разврата и без того.

Ну, брат, какой был шум в нашей конференции субботней. От вздора вышло; но Кологривов, который давно вострит зубы на ***, начал браниться с ним за его самовластие.

Тот говорит ему: «Ну полно лаять, ты, как какой-нибудь стряпчий, говорун, мелешь все пустяки!» А тот: «Я стряпчий? Я пустяки мелю? Да ты забыл, с кем ты говоришь; я не хуже тебя, я стряпчий, положим, так, а ты дурак в полном смысле». *** струсил и, переменив тон, прибавил: «Вот ты и сердишься, и бранишься; я тебе в шутку сказал, что ты стряпчий». На это ему отвечает Кологривов: «Ну и я шучу; я ссылаюсь на моих товарищей, ну может ли быть дурак тот, у кого 22 тысячи душ?» Каковы наши матадоры: Масальский сидел ни жив ни мертв. Кончилось шумом, дело не решили, и за дрянью: положено собирать публику для баллотирования, то есть дать ли Друэ залу на другой концерт или нет. *** все сидит дома, не был на репетиции и ввечеру во вторник не был в концерте. Эк его пугнул усач!

Нехорошо, что Закревский все болен. Смотри, как он при всем том толстеет, что доказывает, что кровь густеет от неподвижности тела; небось в походах был здоров всегда. Для него не объявлять же войну? А, право, было бы кому. Пусть ходит или ездит верхом, а ты обрати себе это в урок; не будь так ленив в городе, где бесподобные тротуары и гулянье. Я всегда тебя об этом просил.

Свиньину нечего делать, как хвалить то, что очевидно полезно; а то придется ему восстать и против мостов, фонарей, пожарных труб и проч. «Белую суму» буду от тебя ожидать. У меня теперь вообще мало чтения. Постарайся достать «Переписку Наполеона», давно тебе обещанную С.-Флораном; это бы годилось ужо в деревне.

Я вчера не поехал в Собрание, но слышу, что мое предсказание сбылось. Никто не приехал, а закон велит быть по крайней мере пятидесяти членам, чтобы баллотировать. Все это осталось нерешенным, и бедный Друэ истомился ожиданием. У *** опять схватка была с графом Толстым, тестем Закревского. Он ему говорит: «Вы, верно, нездоровы, а то бы это не говорили»; а тот татарскому князю в ответ: «Нет, я здоров, а вы, верно,......так надселись и не выспались»; все захохотали, и *** же остался в дураках.