Человечество хорошо знает все это, но не желает останавливаться на этих живых доказательствах физической возможности воздержания, не желая ни расстаться со своею любимою утехою, ни признать тяжелую ответственность свободы злой воли.

Итак, общепризнанно, что разврат есть насущная физическая потребность, и человечество убежденно развратничает.

Казалось бы, удовлетворение насущной потребности не может вызывать ни восторженного одобрения, ни строгого порицания. На самом деле оказывается, что для мужчины разврат – подвиг и победа, для женщины – позор и поражение, и что вся эта пресловутая насущная потребность – простая игра, в которой и подвиг, и позор – простые условия игры, на которые ставятся крупные ставки. В действительности, в глубине души все человечество убеждено, что самая суть этой потребности – постыдная скверна и, несмотря на все свои умствования, глубоко презирает развратников и не может заставить себя не уважать высокую добродетель воздержания, хотя и считает за доблестное молодечество глумиться над нею на словах.

Признавая разврат одновременно и чем-то постыдным, и насущною физическою потребностью, человечество обрекает себя на неизбежное унижение сознавать постыдными и себя, и свою жизнь. Нельзя признать постыдным какой-либо орган своего тела, не теряя уважения к себе, нельзя признать постыдным какое-либо действие, не признавая позорною жизнь того, который это действие совершает. Оказывается, что признается насущною потребностью человека то, что удовлетворять он не может без чувства жгучего стыда, и что стыд, эта естественная помеха беспрепятственному удовлетворению этой насущной потребности, всеми признается за явление нормальное, что нужна долгая практика разврата, чтобы отделаться от чувства стыдливости, что человек, и тем более женщина, потерявшие это чувство, внушают не уважение, а презрение и даже отвращение.

Что бы вы сказали о человеке, который стыдился бы сознаться, что он хочет есть, пить, купить такое-то платье или нанять такую-то квартиру; очевидно, это было бы болезненное явление и опасная мания, при которой легко можно было бы умереть голодною смертью. Если признать разврат за насущную физическую потребность, необходимо признать стыд за ненормальное, болезненное явление и обратить серьезное внимание на то, чтобы человечество возможно скоро и радикально было излечено от опасной мании стыдливости; необходимо признать проституцию за почетный и полезный промысел, а даровой разврат – за общественную заслугу и примерную филантропическую деятельность.

И вот, на этой постыдной, насущной, физической потребности, которую одновременно считают и подвигом, и позором, и радостью, и стыдом, человечество и основало свои излюбленные утехи, те роскошные в своей пестроте калейдоскопы ощущений, о которых с юношеских лет упорно и упоительно мечтают. Действительно, роскошные калейдоскопы этого рода очень дороги и встречаются разве в гаремах Востока. Интеллигентное человечество довольствуется калейдоскопами низшего разбора и, стыдясь мизерной пошлости своих мальчишеских шалостей, развратничает по темным уголкам, беспощадно хвастаясь своими постыдными подвигами.

Такие люди, так понимая жизнь, свои насущные потребности и любимые утехи, не могут иметь ни чувства собственного достоинства, ни сознания разумности жизни, ни любви, ни уважения к тем, которые под разными названиями являются законными или незаконными пособниками их постыдного разврата.

Многие, я знаю, не согласятся со мною на том основании, будто признание половой потребности за насущную физическую потребность не совпадает с признанием необходимости разврата и что развратом называются излишества, а не разумное, умеренное удовлетворение потребности; но и это пустая уловка злой воли. Излишества так и называются излишествами, а не развратом. Разврат совсем и не предполагает роковой необходимости излишеств. Человека, который вообразив, что плотское общение – безразличная насущная физическая потребность, будет вступать в такие интимные отношения со всяким встречным человеческим существом, которое изъявит на то свое согласие, нельзя не называть развратником, хотя бы он не только не впадал в излишества, но даже соблюдал с физиологической точки зрения строгую умеренность.