До сих пор я всегда называл неоткровенным, скрытным того из вас, кто лгал, не признавался в своих дурных поступках; такая откровенность обязательна для всякого честного человека, и наш честный Сергей никогда не был скрытен в этом смысле.

Но есть и другая высшая откровенность, такая откровенность, какой не имеет права требовать от вас всякий встречный.

Когда мы сильно любим и уважаем человека, нам хочется поделиться с ним каждым нашим желанием, каждой нашей мыслью; при каждом затруднении мы рады обратиться к такому человеку за советом; ему нам приятно сказать то, что ни за что не сказали бы никому другому.

Только тот человек и может считаться нашим истинным другом, кому мы дарим такое доверие, перед кем чувствуем потребность открыть всю свою душу. Вот этой-то откровенности я и жду от вас, дети, и буду гордиться ею, когда заслужу ее.

Открыто ли сердце моего Сереги передо мною? Мне иногда кажется, что нет – и страшно становится за него. Смогу ли я его направить на добро и счастие, остеречь от зла и несчастия, если останется закрытым для меня хоть один уголок его мысли, хоть один уголок его желаний.

Иван. То было лет 12 тому назад. Приехал я раз на лето в Ямполь; показалось мне, что уж очень я далекий, чужой для всего Ямполя; захотелось мне стать ближе хоть к одной ямпольской семье. Вот и сказал я обоим священникам, что окрещу первого ребенка, какой родится в наибеднейшей семье одного из двух приходов. Бедных семей в Ямполе много. Не прошло и двух дней, как пришел ко мне с письмом от отца Николая отставной солдат Яков Лукьяненко-Дробязка.

Окрестил я его мальчика и дал себе слово, как подрастет мой крестник, заняться его воспитанием, постараться сделать из него хорошего человека.

Крестник мой скоро умер, умер и отец его Яков; осталась кума моя с двумя детьми, Михаилом и Иваном. Случалось, навещал я вдову; бывало, заговорю с маленьким Ваней, а он не дичится, глаз не тупит, прямо в лицо мне смотрит, а в глазах у него так и прыгает чистая, детская радость; самому на сердце весело станет.

Больно мне было думать, что и эту головку наклонит тяжелая нужда, что и в этих глазках выражение детской радости заменит тупой взор безысходного горя, и взял я Ваню к себе.

Прокоп. Вижу, отсюда вижу, как вы все, кроме моего серьезного Сереги, улыбаться стали, как только прочли имя Прокопа. А знаете ли, почему вам смешно становится, как только заговорят о нашем силаче? То вам смешно, что наш силач – добрый силач. Не верите, что смешна в нем для вас именно его доброта? А оно так, и вы, надеюсь, сейчас со мною согласитесь.

Не только вы, дети, но и большинство взрослых людей живет изо дня в день, совсем не вдумываясь ни в свои чувства, ни в свои мысли. Одна мысль сменяется другою, одно чувство сменяется другим; идут у них мысли и чувства привычною чередою; уверены они, что именно так мыслить и чувствовать должно, что иных мыслей и чувств быть не может; а вдумались бы они в свои мысли и чувства, от души бы посмеялись над многими из своих собственных мыслей и чувств.

И теперь люди немного думают, но было время – они еще меньше думали; тогда умели уважать одну только силу; а сила-то была неразумная, а без разума и сила не впрок. На добрые дела у сильных людей ума не хватало: ведь на добро ум нужен; ведь не поняв добра, даже и желая добра, одно только зло сделать можно. Вот и делали сильные люди все зло, какое только сделать могли слабым да беззащитным; и чудное дело, слабая толпа привыкла любить и уважать эту глупую, злобную силу; и чем больше издевался над нею сильный человек, тем более любовалась она его силою и злобою, похваляла его за удальство и молодечество.