Я входил в гостиную, готовый крикнуть «Подлец!», или «Негодяй!», или какое-нибудь другое уместное слово, но нашел не врага, а друга. Брат Костяшки, которого иногда называли брат Сальваторе, стоял у окна и смотрел на падающий снег.

Брат Костяшки чутко реагировал на окружающий его мир, на самые тихие звуки и едва уловимые запахи, вот почему и выжил в среде, которая окружала его до того, как он стал монахом. Едва я переступил порог, как тут же услышал:

– Ты поймаешь смерть, если будешь бродить ночью в такой одежде.

– Я не бродил, – я тихонько притворил за собой дверь. – Я крался.

Он отвернулся от окна, посмотрел на меня.

– Я был на кухне, резал бекон и хлеб, когда увидел, как ты закрыл дверь в John’s Mew.

– На кухне света не было, сэр, я бы заметил.

– Света от лампочки в холодильнике достаточно, чтобы приготовить сэндвич, а есть очень даже можно в отсвете часов на микроволновке.

– Предавались греху обжорства в темноте, сэр?

– Ответственный за продукты должен проверять, свежие ли они, не так ли?

Брат Костяшки покупал, складировал и контролировал наличие продуктов и напитков как в аббатстве, так и в школе.

– И потом, – добавил он, – человек, который ест при ярком свете на кухне, где нет занавесок… этот человек ест свой последний сэндвич.

– Даже если он – монах в монастыре?

Брат Костяшки пожал плечами:

– Нигде и никогда нельзя пренебрегать осторожностью.

В тренировочном костюме, а не в рясе, при росте в пять футов и семь дюймов и весе в двести фунтов, в которых не было ни унции жира, он выглядел как машина-убийца, прикрытая чехлом из серой фланели.

Лицо его, с глазами цвета стали и резкими, угловатыми чертами, в свое время было жестоким, даже угрожающим. Люди боялись его, и не без причины.

Но двенадцать лет в монастыре, годы угрызений совести и раскаяния добавили тепла в эти когда-то ледяные глаза и смягчили лицо, дарованное ему природой. Теперь, в пятьдесят пять, его могли спутать с боксером-профессионалом, который слишком уж задержался на ринге (расплющенные уши, перебитый нос, рассеченные брови) и на собственной шкуре узнал, как нелегок этот хлеб.

Холодный островок подтаявшего снега сполз у меня со лба на правую щеку.

– Снег лежит у тебя на голове, как белая шапка. – Костяшки направился в ванную. – Принесу тебе полотенце.

– На раковине стоит пузырек с аспирином. Мне нужен и аспирин.

Он вернулся с полотенцем и аспирином.

– Чем будешь запивать? Кола подойдет?

– Дайте мне хогсхед вина.

– В дни святого Бенни у них, наверное, печень была из железа. Хогсхед – это шестьдесят три галлона.

– Тогда мне хватит половины хогсхеда.

Я энергично вытирал волосы полотенцем, когда он принес мне банку колы.

– Ты вышел из прибежища брата Джона и стоял, глядя на снег, точно так же, как индюшка, подняв голову, смотрит на дождь с открытым клювом, пока не захлебнется.

– Сэр, я никогда раньше не видел снега.

– А потом – раз, и ты умчался за угол трапезной.

Сев в кресло, я вытряс из пузырька две таблетки.

– Я услышал чей-то крик.

– Я никакого крика не слышал.

– Вы были на кухне, – напомнил я ему, – и чавкали.

Костяшки сел в другое кресло.

– Так кто кричал?

Я запил аспирин глотком колы.

– Я нашел одного из братьев, который лежал на земле лицом вниз у библиотеки. Сначала не увидел его, лежащего в черной рясе на черной земле, и чуть не споткнулся об него.

– Кто он?

– Не знаю. Весил он много. Я перевернул его, но не смог разглядеть лицо в темноте… а потом кто-то попытался вышибить мне мозги, ударив сзади.

Коротко стриженные волосы брата Костяшки, казалось, встали дыбом от негодования.

– В аббатстве Святого Варфоломея такое не принято.