У него было три цели – стать таким же богатым, как Джон Д. Рокфеллер; тратить деньги, как Алмазный Джим Брейди; и жить, как Эдуард VII. Но до сих пор он так и не предпринял ничего серьезного для достижения какой-либо из них. И тем не менее, несмотря на привычную повседневную жизнь в своем мире притворства, вероломства и мелкого мошенничества, Карл хранил в сердце высокоромантическую мечту, что если он когда-нибудь разбогатеет, то добьется этого достойными средствами. Сможет показать настоящий класс.

Он смотрел на двух ребят из гаража, неловко сидевших по другую сторону стола в домике на колесах, который служил ему офисом. Тот из них, кто вел все разговоры, был умным игроком, способным на внезапный ход, и казался простаком только с виду, поскольку относился к тому сорту людей, которые любят нравиться.

С другой стороны, темноволосый парень тоже был далеко не дурак. Чтобы управлять ими, нужно подружиться с одним и понять другого, решил Баннерман. Они оба ему нравились.

Он снова взглянул на Дэви и осознал, что совершенно не может его раскусить.

Оба юноши выглядели причесанными и чистыми. Они смущенно ерзали на стульях и старались не отвлекаться на цирковую суету вокруг, делая вид, что это им неинтересно. Семь слонов тяжело протопали мимо открытой двери, двигаясь к главному шатру; где-то поодаль пронзительно рыдала расстроенная каллиопа[2].

Карл слушал их со сложным чувством, близким к отчаянию, поскольку на него внезапно нахлынуло отвращение к собственной жизни – совершенно пустой, пошлой и третьесортной в вечной погоне за сомнительными удовольствиями. И ему вдруг захотелось, чтобы у ребят все получилось. Он желал им успеха столь же страстно, как когда-то впервые влюбился. Тем не менее, несмотря на всю бурю эмоций, его интуиция не дремала – беседуя с Кеном, он осознавал, что на самом деле обращается к Дэви.

– Я внимательно вас слушаю, ребята, – произнес он. – Конечно, я понимаю не все, о чем вы толкуете, но кое-что ухватил: тот русский, о котором вы упоминали сегодня утром, Розинг, так и не смог заставить эту штуку работать, поскольку в то время, когда он получил патент, еще не существовало множества изобретений…

– Самой технологии вакуумных ламп, – подсказал Кен.

– Технологии вакуумных ламп, – повторил Баннерман, чтобы лучше запомнить. – Без этого Розинг не смог сделать даже первого шага. А вся ваша система основана на… чем?

– Полностью на электронике.

– На электронике, а ее не было. Так. Но вот что меня смущает… – отвлекся Баннерман от этой маленькой импровизированной лекции. – Вы уверены, что крупные электротехнические компании на Восточном побережье не разрабатывают то же самое?

– Абсолютно. Мы с Дэви просматриваем все научные журналы, какие только можем. Пока нет никаких признаков того, что кто-то этим занимается. Они все зашли в тупик, пытаясь добиться нужного эффекта механическим путем, но это просто та штука, которая должна быть целиком электронной.

– Электронной. Но я все равно сомневаюсь… – Баннерман в замешательстве инстинктивно обратился к Дэви, но ответил Кен:

– Ну вот скажите мне – почему такая крупная компания, как «Эдисон», не занималась разработкой радио в те дни, когда Маркони был одиноким волком?

– Хорошо, хорошо. Не могу с вами спорить, ребята. Но вот что я действительно понял: если дело выгорит, это станет чем-то большим, чем кино, большим, чем радио, – вы сможете держать всю эту чертову индустрию развлечений на коротком поводке…

– Развлечений?.. – недоуменно повторил Кен. Он взглянул на Дэви, но тот ничего не сказал.

«Значит, я прав, – подумал Баннерман. – Дэви здесь куда более значимая фигура».