Сохраняя историческую честь. Именно так, подумалось ей, это и должно звучать. Она умела и умеет только это – жить, сохраняя свою честь и честь мужа, и не важно, живой муж или покойный.

Большему, ее, к сожалению, или к счастью, никто не научил.

Она была с мужем до конца -сначала во дворце, затем в ссылке в Салониках, и в последний час 10 февраля 1918 года, когда Азраил вошел в ворота Бейлербеи за душой Абдул-Хамида II, она держала его на руках, пытаясь согреть своим теплом умирающее тело. Самую свою большую драгоценность – подаренный редкий Коран – она пожертвовала благотворительному фонду для поддержания мавзолея мужа.

Мушфика не скучала по жизни во дворце. Не тосковала по нарядам, прислуге или своей малой канцелярии, где она читала и писала, бывало, гораздо более веселые письма, чем это, нет. Ей не хватало только одного – ощущения тихого счастья, заключающегося в простой нужности мужчине и близости к ребенку.

В новом мире она не очень-то понимала, и жила как умела – тихо, скромно, ожидая смерти и встречи со своим господином по ту сторону жизни. Лишь крайняя нужда заставила ее сегодня взять в руки бумагу и написать это письмо, просящее, жалкое, трогательное. Письмо неизвестному ей человеку, безразличному к ней человеку, от милости которого она теперь зависела.

Ей было стыдно его писать.

Мушфика дописала последние строки, поднесла листок к глазам и внимательно перечитала письмо полностью:

«Господин премьер-министр, я четвертая жена султана Абдулхамида II. Я согласна, что эта эпоха закончилась навсегда. Все члены династии были вынуждены покинуть страну. Я не покинула свою любимую страну, воспользовавшись разрешением, предоставленным законом, осталась под его защитой, но у меня нет дохода, кроме 200 лир, которые выдаются по вашему указанию. В течение многих лет я жила в полном одиночестве, молясь за государство и мой народ, отказавшись от всех потребностей человека, живущего в обществе, чтобы жить, сохраняя историческую честь. Однако 200 лир недостаточно для поддержания такой жизни. А кроме поддержки государства и народа у меня ничего нет. Я хотела бы целовать ваши глаза с любовью и молитвами, а также прошу немного повысить мое пособие. Если это возможно. Мушфика Кайысой, Серенджибей, 1954 г.»

Одевшись как полагается, Мушфика впервые за несколько лет вышла из дома и пошла в почтового отделение, чтобы отправить свое послание.

Через несколько месяцев содержание Мушфики Кайысой Кадын-Эфенди было повышено на 50 лир и до самой ее смерти 18 июля 1961 года в возрасте девяносто трех лет составляло 250 турецких лир.

Премьер-министра Турции и иных чиновных лиц она более никогда не тревожила и ни о чем не просила.

Ранним утром в небольшой уличной забегаловке неподалеку от Таксим сидели двое, неспешно тянули чай.

– Осман, да брось ты, – недоверчиво говорил тот, что помладше, – идея полный бред, ничего не получится.

Тот, что был постарше, поправил кепку, почесал губу, отхлебнул еще чая и усмехнулся.

– Самые бредовые идеи – самые прибыльные, учись, Ферхад, пока я тут.

Закончив с чаем, друзья поднялись, тот, кого называли Османом, подхватил стоящий у стола небольшой свернутый коврик, и парочка отправилась на площадь.

Оглядевшись по сторонам, Осман выбрал около площади переулок поуже, расстелил свой ковер прямо на брусчатке, лихо дернул кепку на левый глаз – и напустился на прохожего, который, не замедляя шаг, пошел было прямо по ковру.

– Куда, куда, уважаемый! Стой!

– Что такое? – обеспокоился прохожий.

– Газеты читать надо, вот что! Много вас тут ходит, а Таксим-то один! Плату, пожалуйста, 2 лиры!