Борух Баклажанов. В поиске равновесия Александр Левченко
Выдрин Сергей Николаевич, дед мой, это тебе
«Хочешь изменить мир – начни с себя»
Возможно, народная мудрость
“Wer schreibt – der bleibt”[1]
Возможно, она же, но немецкая
Немного от автора
Вы не ловили себя на мысли, что, думая о чем-то, вы вдруг понимаете, что кто-то когда-то об этом уже говорил? Вы хватаетесь за эту мысль и, дорабатывая ее на свой лад, дарите ей новую жизнь. Эта передача мыслей вперед и является, так или иначе, естественным процессом развития общества. Вы читаете книги и газеты, смотрите фильмы, путешествуете по многочисленным источникам информации, общаетесь с людьми разных возрастов, набираясь у одних мудрости, а у других бесшабашности и задора и, пропустив это все сквозь себя, передаете дальше, будучи одним из участников эстафеты, коей и является вся наша жизнь. Она наш вечный наставник, ибо лучше нее учителя придумано не было.
Поколения учат поколения, подавая примеры и давая задания. Примеры эти могут быть хорошими или посредственными, а задания зависят от них. Этот этюд об этом. Он о человеке поколения 90-х, который родился на стыке времен. В нем мысли, наблюдения и умозаключения, которые посещали автора на определенных этапах его жизни. Возможно, что-то он упустил, как киноактер, снявшийся в фильме и жалеющий, что он актер не театральный, поскольку следующим вечером он сыграл бы иначе. Но этюд этот написан здесь и сейчас конкретным автором, в противном случае это была бы уже совсем другая книга.
Некоторые подумают, что автор решил примерить на себя «катехонскую» рубаху – Боже, упаси – рубаха та тяжелее любой кольчуги, да и размеров ни один портной не знает. Будучи же частью того поколения, на написанное он имел полное право, а промолчать было бы преступлением.
Был ли этот герой на самом деле? Может быть, да, а возможно, и нет. А может быть он один из вас, ибо многие найдут в нем часть себя, как и сам автор, когда-то давно беседовавший с ним перед зеркалом за бутылкой коньяка.
Люди живут цитатами мудрецов и философов, питаются различными обрывочными статьями и эссе, поднимающими широкий круг вопросов, но обо всем, что написано тут, так или иначе, думал каждый из них. Попытка собрать многое воедино и была основной задачей этого этюда, но, быть может, осталась всего лишь попыткой, хотя если каждый читатель найдет здесь хоть толику здравого для себя зерна – значит, автор не зря вложил сюда силы и душу, а уж как это получилось – покажет лишь время.
Апостериори
Блаженная тишина, подобно вечернему туману, опускалась из-под сводов синагоги, окутывая хоры и наполняя полутемный зал. Безмолвие лишь изредка прерывалось робким шепотом, разносившимся эхом и угасавшим в воздухе. Приближалось время вечерней молитвы, и народ постепенно прибывал, хаотично растекаясь по залу и рассаживаясь. Люди заходили сюда, оставляя свои тягости и невзгоды вне этих стен, преисполненные веры и надежды. Они входили, словно в какой-то иной мир, снимая маски в сладостном ожидании той редкой возможности побыть собой. Люди заходили домой, где не было богатых и бедных, были сняты погоны и попраны ранги, и огромный магендовид, как всевидящее око, наблюдал из-под купола за всей круговертью этого дома собраний.
Левий то суетился у бимы в последних приготовлениях, то шел к входу, встречая людей, переглядываясь с неподвижно стоявшим поодаль кантором. Кантор был молодым мужчиной лет 30-и приятной полноты и с добродушным лицом. Он держал в руках Тору, одет был согласно случаю и пристально наблюдал за человеком, сидевшим в первом ряду. Человек был средних лет, крепкого телосложения, ухожен, даже слегка щеголеват. Он был в костюме и задумчивости. И то, и другое шло ему. Начищенные до блеска ботинки и идеально выглаженные брюки явно выдавали в нем педанта. «Что он тут делает?» – думал кантор, смотря ему в глаза и внимательно изучая его отнюдь не иудейскую внешность. Человек сидел спокойно, и чувствовалось, что в своих мыслях был где-то далеко. Потом он стал осматриваться, с интересом изучая все вокруг, и в один момент их взгляды встретились. Взгляд у человека был тяжелый, и кантор, открыв Тору, переключился на нее. Затем он стал медленно ходить по залу и, встретившись с коэном, взял его за руку и повел к человеку. Они приближались медленно и беззвучно, слышен был лишь шепот молившегося поодаль миньяна мужчин, мерно помахивавших тфилинами на головах. Подойдя к нему и немного постояв, коэн начал что-то говорить. «Нарекаем тебя…» – доносилось, словно эхом из-под талоса коэна, закрывавшего ему лицо. Говорил он тихо, и человек не мог ничего разобрать. «Нарекаем тебя…Борухом», – повторил коэн, приблизившись вплотную и глядя человеку прямо в глаза.
Борух проснулся и с криком вскочил. «Приснится же такое?!» – подумал он, вытирая с лица холодную испарину. Баклажанов полежал немного, глядя в потолок и пытаясь прийти в себя. Затем он встал, надел халат и начал ходить по квартире. Голова гудела, и состояние было крайне похабное. Шел восьмой день запоя, и Борух мучительно пытался восстановить в памяти цепь событий последнего времени. Он подошел к холодильнику, достал бутылку белого вина и, бросив в бокал льда, налил половину. Подойдя к окну, он сделал пару глотков и уставился вдаль. «Отпускает», – подумал он через некоторое время. В памяти вертелись обрывки клубов и ресторанов с лицами знакомыми и не очень, и постепенно картина начала восстанавливаться. «Дал ты опять стране угля, шахтер!» – подумал Борух.
Фоном работал не выключенный на ночь телевизор. Шел шахназаровский «Курьер», который Баклажанов знал наизусть. Он продолжил беспутно слоняться по квартире с бокалом в руке и, подойдя к большому зеркалу, начал внимательно изучать себя.
– В чьи руки перейдет воздвигнутое нами здание? – доносилось с экрана.
– В наши перешло! – сказал Борух, глядя в зеркало, допил вино и задумался.
Дома сидеть абсолютно не хотелось и опять тянуло на подвиги. «В баню бы надо сгонять – в себя прийти», – подумал он. Постояв какое-то время под холодным душем, он начал собираться и вызвал такси.
Часть первая. Баклажаново детство
«Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал!»
П. Коган
Родился Борух в Ленинграде в «Снегиревке» на Маяковского в первой половине 70-х в простой семье. Мать и отец его были людьми советского воспитания, привитого им, соответственно, их же родителями. Родители Баклажанова, как часто бывало в то время, познакомились в институте, где учились весьма прилежно. Мать была ленинградкой, а отец, как сейчас принято говорить, из «понаехавших». С ним вообще отдельная история. Тогда это был стройный брюнет с густой копной на голове, очень походивший на Раджа Капура в лучшие его годы. То ли четверть цыганских кровей, то ли особый климат его родного города привили ему какую-то жуткую тягу к нестандартным решениям. По жизни он не искал легких путей и сознательно пытался двигаться «против шерсти», надо это было или нет. Ну, пытался – и Бог то с ним, но Борис Борисович Баклажанов всячески хотел втянуть в эту жизненную схему и других, и на ком, как не на собственном сыне, можно было это отработать.
Дело в том, что его мать просила назвать внука Борисом, чтобы в дальнейшем все были полными тезками. И тут Баклажанов-старший встал перед дилеммой: с одной стороны, он не мог ослушаться мать, с другой же он не мог себе позволить, чтобы все было так просто. Он начал искать пути и, передумав сотни вариантов, наконец-таки пришел к единственному верному для себя решению. «А почему бы не назвать…Борухом?» – подумалось тогда ему. С одной стороны, Борис Борисович не перечил матери, с другой же утолял свою жизненную жажду к слому стереотипов. Он хотел вырастить такого стального и несгибаемого волка, чтобы тот с молодых ногтей отстаивал это имя, находясь в противоречии с самим собой и окружающим миром. «Да еще и «Благословенный», – подумал тогда он. И благословил.
У Боруха было, в общем-то, счастливое детство, как и у большинства советских детей, если не считать того, что отец как-то в праздном расположении духа, гуляя с коляской, умудрился ее перевернуть и Борух выпал головой на асфальт, что, видимо, и явилось причиной самобытности его образа мысли. Не церемонился отец с ним и в дальнейшем. Помнится, как-то в Адлере в лютую жару он поставил его на рынке в очередь за персиками, а сам пошел по овощным рядам. Пот лился с Боруха в три ручья, наполняя его сандалии, и он с ужасом смотрел вперед, всеми фибрами души оттягивая момент, когда подойдет его очередь.
– Мальчик, ты стоишь или балуешься? – добил тогда его вопросом подошедший мужчина.
– Не до баловства, – подумалось тогда уже седеющему пятилетнему Баклажанову.
Борух ходил в обычный детский сад, спорил с детьми, кому достанется хлебная горбушка за обедом, и уже тогда испытывал то «хоботовское» «нездоровое влечение к женщине»[2], оказывая всяческие знаки внимания Танечке Пуховой, стараясь сесть к ней поближе за столом и приглашая на танец во время детских праздников. Он мог вовремя взять себя в руки и сконцентрироваться, и даже, стоя на стуле, до конца дочитать стихотворение «Солнышко сияет, весело кругом» с катящимися градом слезами, поскольку мать опоздала к началу праздника и не имела возможности видеть его триумф. Баклажанов, как и все, ненавидел «тихий час» и испытывал особое наслаждение, когда его после обеда забирали домой и он играл во дворе с детьми.
