И прочтет все про все.

Когда-то же придет такое время, что и Есенина опять можно будет без опасений читать, и вот эти записи мои…

Все людям какая-никакая память про меня достанется. И имя мое по-другому произноситься будет, не с тем презрением, что сейчас в него вкладывать пытаются, а почти по Мишкиным предсказаниям. Ну и Фиме польза – она ж у меня жена законная, наследница. Те гонорары, которые мне положены будут, ей уйдут.

– Эх, жаль, деток мы не успели настругать-то.

Вот это действительно, больная тема. Кто ж знал, что так обернется? Все важные поводы находили да промеж собой их делили – вот учебу она закончит, вот работать начнет, я остепенюсь – тогда и можно будет…

Тогда…

Никогда…

Правильно тетка ее говорила, еще там, на свадьбе.

– С детками не тяните.

Ведь будь у нас малец какой, или девчонка, разве ж я так себя вел, а? Я бы все в дом, а не в кабак. И работал бы вдвое, нет, втрое супротив. А? Разве не так? Сколько народу круг меня остепенялись, семьей обзаведясь-то? Я ж сам так думал, когда на Фиме женился – дом, уют, рабочая обстановка. Жена домашнее на себя возьмет, а я добытчик. Ну, и любовь, конечно, такая молодая да красивая… Мягкая, ласковая…

Эх, судьба-злодейка.

Я еще для ча в воротнике порядок-то навести решился? А чтобы палачи мои непорядок не увидели и руками своими, кровью моей по локоть испачканными, не влезли да душу мою не прочли. Ладно бы, я твердо знал – найдут и Фиме отдадут. Так нет же, нет! Они обязательно такой материал про них изничтожат.

А фига ли вам да с маслом!

Я зажал пальцем прокушенную уже кожу, дождался, когда рваная ранка кровянить перестанет, и полез под воротник.

Лист за листом, бумагу за бумагой доставал я – сначала неспешно, с аккуратностью, потом уже взбешенно, с рывками и проклятьями.

Все пространство тайника моего было забито страницами отвергнутого мною в первые дни моего здесь пребывания «Маркшейдерского дела». Глянцевые листки учебника, испещренные таблицами, формулами и схемами потрескивали и надсмехались надо мной – попался?

Нашли.

Подменили.

Надсмеялись.

И даже права моего самостоятельно умереть и остаться после себя этими своими писаниями меня лишили.

От злости я разметал страницы учебника по камере. Они парили в воздухе и неспешно опускались на бетонный пол, укрывая его грязность белизной крупных правильной формы снежинок.

– А вот хрена вам, теперь уже лошадиного! Самого-самого старого мерина! – бесновался я, топча невинную бумагу злыми ботинками. – Назло вам всем, сволочи, жить буду! Через все ваши садистские пытки пройду, землю жрать стану и корой березовой закусывать, а выживу. И еще на ваших могилах спляшу. И пусть меня за это святотатство бог накажет, пусть люди проклянут, но я вам отомщу.

Жизнью своей отомщу, отказом от смерти.

Хоть на пядь, хоть на глоток да останется мне моя шагреневая кожа.

1

– В одежде на выход! – прогремело в открытую амбразуру двери.

Давно уже не ожидаю от моих палачей ничего хорошего. Привыкнув к побоям, как к неизбежному восходу и заходу солнца, я не спешил выполнять прозвучавшую команду – это единственный вид протеста, который еще остался в моем арсенале.

– Шевелись! – служивый поиграл засовами и замками, распахивая дверь в мир.

– Куда меня? Бить?

– Так бьют здесь.

– На допрос?

– Почему в одёже.

– Переводят в другую камеру, к людям? – переговаривались во мне два моих я.

Иных вариантов в скупом воображении не просматривалось.

По другим коридорам и другими ходам повели меня в огороженный высоким забором двор каталажки. Я хоть увидел – сколько здесь всяких темных закутков и уходящих в черноту коридоров.