Наум был настолько ярко выраженным евреем, что женщины подозревали в нем итальянца. Он и плел им что-то про свои итальянские корни. Нельзя же разочаровывать. Он любил бескорыстно врать.

Последний раз Наум женился, когда ему было уже прилично за пятьдесят. Ольга была его студенткой ранее, лет этак десять назад. Как съязвил тогда Женька: «Дождалась в порядке общей очереди». Возрастная разница почти в четверть века. Тихая, скромная, из деревни. Терпение, преданность, выдержка. Выдерживала его, правда, уже не столь частые похождения. А так, что о ней сказать? Как-то у них всё сложилось, склеилось. При всяком удобном случае Наум заявлял: «Справедливость восторжествовала. Я наконец-то достался той, которая меня любит». Он, как и мама Бориса, был пафосный. Только, в отличие от нее, легко переходил от пафоса к юмору и кривлянию (языком мамы).

Ольга натаскивала деток Наума от прежних браков (официальных и, так сказать, гражданских) по химии, биологии.

Однажды Борис поделился с ним насчет Кати. (Они только-только расстались тогда.) Наум нашел для него слова. Борис был тронут, но дядя тотчас отвлекся на самого себя: «Как они все меня добивались! Как мечтали обо мне! Одна приняла мышьяк». – Говорил с ностальгической доброй улыбкой.

Борис проснулся, встал. Ольга с Наумом на кухне. Позвали завтракать. Время еще есть, но им с Ольгой скоро уже собираться. Наум ставит на стол вазочку с печеньем, к чаю.

– Как ты? – спрашивает Борис, имеет в виду «как здоровье?» Понимает формальность, казенность вопроса, и так всё ясно.

– Во! – Наум демонстрирует поднятый вверх большой палец, смеется.

Он всё время острит, радуется собственным шуткам, большинство из которых Борис помнит еще с тех пор, когда был ребенком. Если раньше это раздражало, то теперь Борису видится здесь проявление той неистребимой жизненной силы, что не нуждается, может, в причине, цели, смысле.

Наум начал рассказывать анекдот, но сбился, перепутал концовку.

ДВЕРЬ отпирала Ольга. Как-то странно, что вот она открывает его квартиру, два замка на железной двери и два на внутренней, обитой реечкой. Открывает не глядя, движения доведены до автоматизма, а вот Борису надо уже вспоминать, если не где какой ключ, то как вставлять – бороздкой слева или же справа.

Не ожидал, что что-то дрогнет, когда он войдет внутрь. Ведь он не был счастлив здесь.

Всё точно так, как и было при нем. Что, казалось бы, неудивительно – арендаторам запрещено что-либо менять, имели право только переставлять мебель, но, то ли не воспользовались, то ли, уезжая, вернули всё на свои места. И запах прежний. Несмотря на то, что здесь шесть лет как жили чужие люди… Квартира перебила чужое? Не дала своим обоям и занавескам пропитаться чужими запахами. Она год уже как пустует, уменьшая, между прочим, его перспективы накопить на счастливую старость.

Покупатели явились минута в минуту, что, видимо, говорило о серьезности их намерений. Только Борис не знал, радоваться или как? Велик соблазн продать и отделаться от всей этой тягомотины, да и от Инны. Может, даже забыть о ее существовании (даже не верится). Но продавать то, что лет через пять или семь станет гораздо дороже! (А сейчас спад.) Стилем сказать: «Продавать свое будущее в виде «счастливой старости» (Борис состроил гримасу самому себе, но, поскольку люди уже пришли, он состроил ее как бы не «вслух», а «про себя».) Но разве есть выбор? На Инну не действует логика, точней, она у нее своя и попробуй, останови бульдозер.

Покупателей было двое: молодой, розовощекий, уже полнеющий, насколько они с Ольгой поняли, топ-менеджер, присланный в местный офис чего-то такого нефтегазового и тонконогая гламурка (будто ее только что достали из солярия). Можно было, конечно, догадаться, что ей чуть за двадцать, но она из тех, кто с юности и, так сказать, до естественного конца, выглядят «женщиной неопределенного возраста». (С какого-то времени это будет, наверное, уже ее преимуществом, хотя… всего лишь переход от «неопределенно молодого» к «неопределенно пожилому»). Риэлторов тоже было двое: пожилая рыхлая дама и мальчик-студентик.