В этот момент в комнату вошли начальник императорского Генерального штаба генерал Вольф Мюррей и инспектор Вооруженных сил метрополии генерал Арчибальд Мюррей вместе с генералом Брайтуайтом, который был назначен начальником штаба у Гамильтона. Никто из них до этого не слышал об этом плане Галлиполийской кампании, и оба Мюррея были настолько застигнуты врасплох, что ни у кого не нашлось комментариев.

Но Брайтуайт выступил. Как рассказывает Гамильтон: «Он сказал К. лишь одну вещь, и она произвела эффект взрыва. Он сказал, что, если дело дойдет до боя на такой малой площади, как Галлиполийский полуостров, нам будет очень важно иметь воздушную службу, организованную лучше, чем у турок. Поэтому он просил, невзирая на то, получим ли мы что-то еще или нет, оснастить нас контингентом современных аэропланов, пилотов и наблюдателей. К. обратил на него сверкающие стекла очков и убил его словами: „Ни одного“[3].

Вернувшись на следующее утро в военное министерство, Гамильтон встретил Китченера, «который стоял у своего стола, „разбрызгивая чернила“ по трем разным черновикам своих распоряжений». В документе, который затем появился на свет, было три или четыре существенных момента. Гамильтон должен был держать свои войска наготове до тех пор, пока флот не проведет полномасштабную атаку на форты в Нэрроуз. Если эта попытка сорвется, ему надлежит высадиться на Галлиполийском полуострове, если она будет успешной, он должен удерживать полуостров силами небольшого гарнизона и двигаться прямо на Константинополь, где, предположительно, к нему присоединится русский корпус, который будет высажен на Босфоре.

Ни при каких обстоятельствах Гамильтону не разрешалось начинать операцию, пока не будет собрана вся группировка, и ему не надлежало воевать на азиатском берегу Дарданелл.

«Он старательно трудился над формулировкой своих инструкций, – вспоминает Гамильтон в своем дневнике. – Они были озаглавлены „Константинопольский экспедиционный корпус“. Я умолял его исправить название, чтобы избежать сглазу Фишером. Он уступил, и этот исправленный черновик вместе с окончательно утвержденной копией оказались в почтовом ящике Брайтуайта под более скромным названием „Средиземноморский экспедиционный корпус“. Ни в одном из черновиков не было полезной информации о противнике, политике, стране и наших союзниках, русских. По трезвом рассуждении, с этими „инструкциями“ на Востоке я оказался предоставленным самому себе.

Я попрощался со старым К. так небрежно, как будто мы встретимся сегодня за ужином. Но на самом деле мое сердце рвалось к моему старому командиру. Он делал для меня лучший подарок, а мне было не по душе оставлять его наедине с людьми, которые его побаивались. Но слова тут были бесполезны. Он даже не пожелал мне удачи, да я этого от него и не ждал, но неожиданно он произнес уже после того, как я попрощался и уже брал со стола свою фуражку: «Если флот прорвется, Константинополь падет сам, а вы одержите победу... не в сражении, а в войне».

К этому времени собралось примерно тринадцать офицеров, которым предстояло работать вместе с Гамильтоном. В большинстве своем это были кадровые офицеры, но при этом, как замечает Гамильтон, некоторые впервые в жизни в спешке надели форму: «Краги перекошены, шпоры перевернуты наоборот, ремни поверх погон! Я не имел понятия, что это за люди». А других, кто отвечал за хозяйство, размещение войск, он вообще не увидел, поскольку они еще не были оповещены о своих назначениях.

Но сейчас прежде всего надо было торопиться, и в пятницу 13 марта в 17.00 группа офицеров, вооруженная инструкциями, неточной картой, трехлетней давности справочником о турецкой армии и довоенным докладом о состоянии оборонительных рубежей на Дарданеллах, прибыла на вокзал Чаринг-Кросс. Черчилль, особенно торопивший группу с отъездом, дал все необходимые распоряжения: до Дувра их доставит специальный поезд, далее им предстояло пересечь Ла-Манш до Кале на корабле «Форсайт». Из Кале другой специальный экспресс за ночь доставит их до Марселя, откуда небронированный крейсер «Фаэтон» со скоростью 30 узлов довезет группу до Дарданелл.