Поначалу рана казалась не столь грозной, пущай и кровоточила вовсю. Сам Путята, у коего все тело было в шрамах – больше ратных, а были и две отметины от медвежьих когтей, и одна – от стрелы, подлой, не брал ее всерьез.

Однако наутро, уже на обратном пути, когда оставили на лечбу двух раненых, началось нагноение стегна под перевязкой.

И пришлось, сворачивать в чащобу – к знаменитой в тех краях целительнице Добродее, бывшей, когда-то, в лета пылкой молодости, киевской, полюбовницей Путяты, позде поставившей его на ноги после жаркой сечи с дружинниками киевского князя Владимира.

Тогда ж не токмо Молчан, а и сама Добродея всполошилась. Однако сказала себе с убежденностью, от любящего сердца идущей:

– Спасла тогда, спасу и ноне!

И спасла она. Выходила! – не токмо целительством одним, а и сердцем с душою. И даже отказала ему, когда, чуть окрепнув, наладился, было, к ней, вспомнив старое. Однако Добродея пожурила его, сказав, что рано он вознамерился, ведь слаб еще, не окреп. Все ж посулила: может-де надеяться…

Потому-то и не стало скорым возвращение Молчана, помогавшего Добродее и охранявшего Путяту. Да и дорога не была ближней. А когда вернулся-таки, не был он встречен Младой, ибо накануне всерьез захворала и слегла ее мать. Кому и было сидеть с ней, ежели не дочери, любимой?

И что ж?! Не шибко опечалился Молчан, веря, что все одно встретятся. Хотя и крепко соскучился. Однако от кручины хорошо отвлекло застолье два дня кряду, на кое Добромир и Бояна, родители Молчана, не поскупились, выставив опьяняющий сытный мед.

Однако на третий день, а за два предыдущих домашние запасы хмельного истощились подчистую, опечалиться все ж пришлось. И еще сколь!

Под вечер, Молчан и еще двое, Стоян и Томилко, собрались ставить верши. Некрас, главный друг, не отходивший от Молчана с его приезда, а упомянувший о Младе лишь раз и невнятно – мол, ждала она Молчана, как и положено, отказался на речку, сославшись, что переел-перепил и худо ему.

Тогда-то Стоян, тоже Молчана друг, хотя не столь ближний, как Некрас, обратился к нему, а Томилко, и он из друзей, был рядом:

– Уведомить тебя хочу, да остерегаюсь.

«Чего ж он остерегается?» – вмиг насторожился Молчан, заподозрив нехорошее. И огласил Стояну:

– Вещай, и не скрытничай!

Стоян, набрав воздуха, словно собрался нырнуть в самую глубь, чуть помедлил, а потом выпалил:

– Понапрасну ты, Молчан, приблизил Некраса. Веришь ему во всем, даже пьете из одного ковша. А ведь не тот он! И ехидство у него на тебя лютое.

– Не возьму я в толк, о чем ты, Стоян? – напрягся Молчан, ощутив недоброе предчувствие.

– О том, что на игрище было, – твердо ответствовал Стоян.

– Да что же было-то?! – почти вскричал Молчан.

– Хороводил он там с Младой без устали. Вместе и через костер прыгали, пока не умаялись. А потом, когда все мы уж и березовицы испили, ведь разгорячились от прыжков-то, увел ее за руку в чащу…

Наблудил он там, инде нет, сего не ведаю. Однако воротились они не сразу, и Некрас ухмылялся на все зубья свои и опять держал за руку, точно хозяин. Не один я видел, а многие! Справься хоть у Томилки, аще мне не веришь.

Да разве не поверишь, еже дело – ясное?! Вот почему отмалчивался Некрас о Младе! И точно ли захворала у нее мать? Может, убоялась взглянуть в очи после такого-то?! Чуть придя в себя, Молчан, стараясь держаться как можно спокойнее, сказал обоим:

– Не серчайте на меня, други. Не пойду я ставить верши. Что-то неможется мне…

А погодя, когда отошли они, отправился искать Некраса. Долго искать не пришлось: тот сам шел навстречу – зримо, что сам не свой.