– Пусть лучше дома, чем в холодной палате, окружённой запахом хлорки и стонами больных…

Галина Филипповна умерла в тишине, при открытой балконной двери, откуда доносился тёплый запах зарождающейся жизни лета…

– Даже шнурки завязать сам не может в двадцать то лет… Не пройдёт и сорок дней, как за матерью уйдёт, Недаром с гроба-то цветок упал, – маскируя шёпотом хрипловатый голос, прильнула одна женщина к другой.

Надвигая на уши края чёрного платка, словно давая намёк на то, что ничего всё слышит, тётя Вера смахивала с пиджака Николая что-то невидимое и улыбалась, скупой, ни о чём не говорящей улыбкой.

Вскоре автобус остановился около десятиэтажного дома. С шумом сложилась дверь ПАЗика и выпустила из душного салона заметно уставший народ. Гремя стеклянной тарой, находящейся в тёмных тряпичных сумках, вперёд к подъезду первыми засеменили мужчины. За ними тяжело заковыляли барышни в преклонном возрасте, обмахивая запотевшие, блестящие лица пятернёй ладони.

Последними вышли тётя Вера с дядей Иваном, держа под руки Николая. Парень с лицом без каких-либо признаков мимики и опустошенными глазами, вяло передвигал ногами, словно оттягивал время, когда придётся переступить порог квартиры. Он понимал, что как прежде уже не будет, зайди он в квартиру сейчас или двумя часами позже. Даже усни он месяца на три и потом проснись – как прежде уже не будет. День, который изменил его жизнь в начале недели, уже произошёл, сделав то, что ему суждено было сделать, и исчез навсегда, будто бы ничего и не было. Но жизнь Николая после ухода того дня уже не то, что встала с ног на голову, а осталась без ног и головы… И как дальше жить – быть полноценным мужчиной, в то же время, ощущая себя беспомощным, Николай не представлял.

Сейчас Николаю уже исполнилось двадцать лет. Он был невысокого роста, с кудрявой головой и розовыми щеками, что подозрительно были румянными на протяжении всей его жизни. Доверчивый взгляд и нисходившая с лица стеснительная улыбка, были что-то вроде визитной карточкой парня. Но всё это угасло после смерти матери. Исчезло из вселенной, после того, как крышку гроба всё же закрыли и заколотили гвоздями. Именно тот момент превратил полноватого парня с детской наивностью, мальчика, что видел мир лишь в глазах матери, во взрослого человека, осознавшего, что идти дальше предстоит одному.

Когда ребёнок остаётся без отца, он остаётся без кормильца. Когда ребёнок теряет мать, он становится сиротой. И теперь всё то, что любила его мать, что не любила и чего боялась в своей жизни, её ребёнок должен принять на себя.

Поминали до заката. Курили, не выходя из комнаты, закусывали салатами, противно скрипя вилками по дну тарелок, хвалили покойницу, обещали Николаю «никогда не бросать и помогать днём и ночью». Под конец, изрядно подвыпившие гости, чокались, глухо звеня гранеными стаканами, а полная тётка, подпирая падающую голову пухлой рукой, раскатисто тянула: «Окрасился месяц багрянцем».

Потом наступила тишина. Внезапно, словно при трансляции «Голубого огонька» резко убрали звук. В тот момент Николая словно разбудили. Он поднял голову, первый раз за всё время, что сидел за столом, огляделся. Комната была пустой. Опустел мир, в котором Николай жил двадцать лет. Счастливый и довольный той жизнью, которую создавала его мать, каждый день, уходя на работу и продлевая её, приходя с работы…

Николай молча встал из-за стола, хотел, уже было направиться в комнату матери, чтобы пожелать ей спокойной ночи, но вновь прыгнув от мечтаний в реальность, прошёл мимо и упал на диван у себя в комнате. Сквозь пелену зелёных штор багровело вечернее небо, птицы большими стаями пролетали мимо окна, торопясь попасть в свои гнёзда, далеко внизу голос какого парня настойчиво кричал: «Димо-он, выходи! ».