– Этикетки на бутылках, – напомнил Григор. – Ракию ни с чем не спутаешь. И пршут…

– Скажете, что это пармская ветчина.

Они рассмеялись, обменявшись рукопожатием, после чего мореец натянул перчатки и добавил:

– Готовьтесь. С вами будет то же самое. Я имею представление о вашей морской авиации.

Раде хотел было обидеться, но подумал: «В общем-то, он прав». Да и грех обижаться на смертника. Когда подсудимым дают последнее слово, надо его стерпеть.

Заклокотал мотор. «Южный» отрулил от причала, заскользил к устью бухты. Не прошел он и тридцати метров, как двигатель взревел, из-под поплавков вздулись буруны, и гидроплан пошел на разгон.

– Полоумный! – зашумели позади Раде. – Сейчас зароется и капотирует!..

– Тихо, – одернул, не оглядываясь, командир эскадрильи. – Смотрите молча. Я раньше видел, как он…

В ста метрах от берега боковые поплавки оторвались от воды, центральный поднялся почти до киля. Миг, другой – истребитель уже парил над зеркалом бухты, а потом взмыл, набирая высоту. Дружные крики восторга провожали его, пока шум мотора не стих вдали, а силуэт Ro.44 не стал меньше мухи.

Оказавшись в воздухе, Григор забыл про Дивулье и гостеприимных югославов. Он был в родной стихии. Ветер гудел под плоскостями машины, мощь винта гнала ее вперед – скорее, скорее. Над обрывистыми берегами, над горами – туда, к заливу Глян, где сегодня началась его война и где, быть может, она закончится.

С высоты Морея – два больших острова, вытянутых вдоль далматинского берега, и россыпь мелких клочков суши. Длинный северный остров справа от Григора терялся в дымке у горизонта, зато широкий южный был как ладони. Солнце клонилось к закату. Вдоль невысоких горных хребтов, поросших зелеными лесами, и в долинах начинала сгущаться матовая белесая пелена. Самолетов вблизи не заметно – наскоро отвоевавшись и легко победив, итальянцы больше не думали о контроле с воздуха.

В сердце Григора медленно вскипали горечь и ярость. Страна проплывала под ним – открытая, многоцветная, – но ему она больше не принадлежала. За каких-то полдня враг раздавил ее свободу. Тысячелетнее герцогство стало чужой провинцией.

Чего стоят договоры и Лига наций, если напыщенный дуче заявляет: «Вы принадлежите нам!» – и некому ответить: «Нет!»

Если сейчас приводниться в Гляне, то лишь затем, чтобы сдаться. Герцог ясно приказал: «Во избежание ненужных жертв». Сложить оружие…

«Я слышал это только от Гулана. Меня вообще не было в Далмации! Я продолжаю войну. В одиночку».

Чтобы даже случайно не поймать передачу со словами Его Королевского Высочества – наверняка ее повторяют час за часом! – Григор перевел рацию на родные ей частоты итальянцев. В эфире царила неразбериха. Из сумятицы переговоров стало ясно, что в паре мест на севере агрессорам не дали высадиться. Альпийские гренадеры пытались взять эти плацдармы обходным маневром с суши.

Давал жару и один бронепоезд, скрывшись в узком заросшем ущелье, как в тоннеле из скал и деревьев. Его зенитные пушки пригодились – «летучая мышь» 33-го полка из Гротталье загорелась и врезалась в гору. Призывая в свидетели Мадонну, бомберы яростно клялись разбить поезд в щепу, но тот был еще жив и уходил из-под ударов.

«Ладно, – унял Григор невольный порыв, – пролечу над Гляном. Если там никого – курс на норд. Подойти незаметно, «летучих мышей» угостить… можно!»

Сейчас он старался не вспоминать о доме, о близких. Дома знают, что сын – офицер, его место – бой. Пусть страна мала, армия слаба – пока есть воля и оружие, надо сражаться. Что потом – видно будет. Приказ, озвученный Раде, – просто слова, законной силы не имеют.