– Витязи – сыновья. А Кикнида-Лебедь мне не дочь. – Понтарх покачал головой, из его белой гривы посыпались дождем соленые капли, заскакала бешено по песку мелкая живая рыбешка. – Иные у нее родители. Где она теперь, где витает, – мать ее ведает, не я. Одно знаю: где она, там и город твой. Она моих даров просила – она им и госпожа теперь. В разлуке вашей не вини меня – не того я желал.

– Кто ее мать? Где она?

– Дорогу укажу. Возвращайся, Салтан, к кораблю своему. Пришлю тебе провожатых. А там, где живет Медоуса-Стражница, уж моей власти нет, там ничем не помогу тебе. Бывай здоров!

Не успел Салтан ответить, как великан исчез – лишь взметнулась на том месте, где он стоял, огромная волна, обрушилась на берег и на двоих мужчин перед избушкой. Оба зажмурились, согнулись, принимая на головы и спины поток соленой воды, не слыша ничего, кроме грохота волн. А когда открыли глаза, мокрыми ладонями стирая с лиц морскую воду, на берегу было совершенно пусто. Огромная волна катилась от берега в синюю даль, а избушки больше не было. Исчезли и сети, и сушилки из жердей, и лодка, и даже разбитое корыто. Языки волн начисто слизали с песка следы своего могучего владыки.

Проморгавшись и проводив глазами волну, что стремительно таяла вдали, Салтан огляделся. И увидел: кое-что все же осталось. Деревянное ведерко стояло там, где его поставили, и в нем кишмя кишела серебряными, радужными спинками свежая морская рыба.

– Гляди, Гвидоша! – окликнул Салтан. – С голоду не помрем. Спасибо тебе, Понтаааарх! – во всю мочь закричал он в море, приставив ладони ко рту.

Где-то в дали взметнулась ввысь волна – словно махнула исполинская рука.

Царица Елена сидела в бочке, положенной на бок. Только эта бочка, всеми забытая, и осталась на том же месте, куда ее когда-то вынесло волной. Только в ней царица и могла теперь спрятаться от морского ветра. Глядя, будто из норы, на игру волн, лижущих желтые пески, на игру пены меж бурых камней, думала: не сном ли было ее недолгое владычество над белокаменным городом Лебедином? Может, она задремала, пока сын ее отправился искать дичины, сделав себе лук из дубовой ветки и шелкового шнурка от нательного креста? А остров каким был, голым и пустынным, таким и остался? Весь этот город, все его чудеса, приезд мужа, пир по случаю воссоединения семьи – все было сном?

А как весела она была вчера – считала, что это ее второй свадебный пир, куда лучше первого. Салтана она не видела два года – он возмужал и стал еще красивее, чем в тот странный темный вечер, когда взгляд его тепло блестящих карих глаз из-под изломленных, будто крыло хищной птицы, соболиных бровей поразил ее молнией. О запрете венчаться на Святках он и думать не хотел, а она махнула рукой: раз уж они с сестрами нарушили запрет прясть на Святках и тем заманили в дом самого государя молодого, теряться было уж некстати, оставалось ловить свое счастье навороженное. Прожили они недолго – Салтан ушел на войну, даже не узнав, что царица в ожидании. А какое у него лицо было вчера, когда он увидел разом ее – почти не изменившуюся, и рядом с ней взрослого парня, который мог бы быть ее страшим братом, а оказался их общим сыном. В тот вечер ей было шестнадцать, теперь восемнадцать, а Гвидон выглядит на пару лет старше ее.

Пир устроили такой, какого и в Салтановой столице не видали. Гвидон, стремясь похвастаться перед едва знакомым родителем всеми чудесами своей державы на острове, не знал удержу. «Белка, жги!» – кричал он, когда все уже были во хмелю.

Белка – та самая, из теремка под елью, – рыжей молнией вспрыгнула на бочку посреди палаты. Прямо в полете на зверушке образовался красный сарафан и беленький платочек. Встав на задние лапы, она уперла переднюю лапку в бок, притопнула и пошла по кругу под наигрыш балалаек и рожков. Сперва неспешно, красуясь и помахивая платочком, выступала величаво и притом задорно. Запела сильным, звонким девичьим голосом: