Как жаль, что эта женщина успела родить от Монео только одного ребенка.

– Вспомни, как я обращался с тобой в подобной ситуации, – сказал Лето. – Ты знаешь требования Золотого Пути не хуже, чем я.

– Но тогда я был молод и глуп, мой господин.

– Ты был молод и дерзок, но отнюдь не глуп.

Монео позволил себе натянутую улыбку, принимая комплимент и все больше и больше убеждаясь в том, что только теперь понимает намерения Лето. Однако они очень опасны!

Желая укрепиться в своем убеждении, он сказал:

– Вы же знаете, как я обожаю сюрпризы.

Это верно, подумал Лето. Монео обо всем догадывается. Но даже удивляя меня, Сиона постоянно напоминает о том, чего я боюсь больше всего на свете – обыденности и скуки, которые могут исказить Золотой Путь. Надо лишь вспомнить, как скука едва не позволила Дункану одолеть меня! Сиона – это тот контраст, который позволяет мне понимать мой глубинный страх. Озабоченность Монео по поводу меня вполне понятна и обоснованна.

– Мой агент будет продолжать наблюдение за ее новыми товарищами, господин, – сказал Монео. – Они мне не нравятся.

– Ее товарищи? У меня самого когда-то были подобные товарищи.

– Мятежники, господин? У вас? – Монео был не на шутку изумлен таким признанием.

– Разве я не доказал, что являюсь другом бунтовщиков?

– Но, господин…

– Аберрация прошлого в нашей памяти распространена гораздо шире, чем ты думаешь!

– Да, господин. – Монео был обескуражен, хотя его все еще разбирало любопытство. Он знал, что Лето обычно становится разговорчивым после смерти очередного Дункана. – Должно быть, вы знали многих мятежников, мой господин.

При этих словах мысли Лето невольно погрузились в глубины памяти о предках, которые восстали перед его внутренним взором.

– Ах, Монео, – пробормотал Лето. – Мои путешествия по закоулкам, где прячутся мои предки, воссоздают такие события, которые я больше никогда не желаю видеть.

– Могу себе представить эти внутренние путешествия, господин.

– Нет, ты не можешь этого представить. Я видел людей и планеты в таком количестве, что они потеряли свое значение даже в моем воображении. О, какие ландшафты я видел. Узор чужих дорог выступает из пространства и запечатлевает во мне это внутреннее видение, запечатлевает в моей памяти осознание того, что я – ничтожная пылинка.

– Не вы, мой господин. Определенно, это не вы.

– Я меньше, чем пылинка! Я видел людей и их бесплодные сообщества с такой регулярной повторяемостью, что их полная бессмыслица наполнила меня скукой, слышишь?

– Я не хотел разгневать вас, господин, – кротко произнес Монео.

– Ты не злишь меня. Иногда ты меня раздражаешь, но не более того. Ты не можешь себе представить всего того, что я видел, – халифов и меджидов, рак, раджей и башаров, королей и императоров, премьер-министров и президентов – я видел их всех, вплоть до самого ничтожного фараона.

– Простите мне мою самонадеянность, господин.

– Проклятые римляне! – воскликнул Лето.

Он сказал то же самое мысленно, обращаясь к предкам. Проклятые римляне!

Скопище предков разразилось в ответ жутким хохотом.

– Я не понимаю вас, господин, – осмелился проговорить Монео.

– Это правда. Ты действительно меня не понимаешь. Римляне распространили по миру болезнь фараонов, разбрасывая ее семена, как сеятели разбрасывают зерна. От этого семени произошли всходы – цезари, кайзеры, цари, императоры… казерии… палатосы… и проклятые фараоны!

– Я не знаю многих из этих титулов, мой господин!

– Возможно, я последний из их числа, Монео. Молись, чтобы это было так.

– Как прикажет мой господин.

Лето взглянул на человека.

– Мы – убийцы мифа, Монео. Ты и я. Это мечта, которую мы оба разделяем. Могу уверить тебя с моей олимпийской высоты, что правительство – это миф, в который верят многие. Как только умирает миф, умирает и правительство.