Дерево, окутавшись густым дымом, отпустило безвольной куклой упавшего разведчика и раскачивалось как на ураганном ветру, постепенно скукоживаясь, облетая хлопьями пепла, уменьшаясь в размерах. Я слышал приглушённые шлемами голоса космонавтов, они между собой переговаривались по внутренней связи. И вот, пока огнемётчик удерживал дерево в раковине, раздувая пожар, к космонавтам присоединились ещё двое их товарищей, принесших с собой любопытное приспособление – обруч на длинной ручке, затянутый прозрачной мембранной, и с плоской круглой крышкой, задвижкой, снизу, пока прижатой к ручке.

Удерживая вдвоём ручку приспособления космонавты, сменив на боевом посту огнемётчика, накинули обруч на слив; дерево, к тому времени ужавшееся до пучка петрушки, оказалось под колпаком. Потом зашумело, как будто включили пылесос, и мембрана стала надуваться в пузырь, в который стало втягивать из трубы слива белую, буйно мечущуюся внутри него массу. Захваченная в плен масса бесновалась, пробовала растягивать пузырь, но порвать не могла. Когда последние нити оказались внутри пузыря, крышка, щёлкнув, встала на место, закрыв ловушку. Неизвестная агрессивная мерзость попалась. Масса, не сдавалась, скручивалась в спирали, билась о затвердевшие стенки пузыря, а освободиться не могла.

Пузырь ловушки унесли, огонь затушили (от кухни моей мало что осталось), а меня попросили поехать вместе с космонавтами на обследование – настоятельно попросили, так что я отказаться не мог, – добровольно-принудительное. Когда я в сопровождении трёх космонавтов спустился вниз и вышел на улицу, то увидел, что рядом с подъездом припарковались два чёрных фургона – бронированных грузовика на базе Камаза – с тонированными стёклами, с метками красных треугольников на бортах. Меня отвели в левый. Там я обнаружил раненную врачиху, она лежала на носилках, под капельницей, с закрытыми глазами, казалась спящей. Возможно, ей специально усыпили, дали опиоидное снотворное, чтобы снять боль. Да, еще её накрыли прозрачной плёнкой с клапаном в районе рта. Плёнка выходила из планок, нарощенных на носилках, и герметично закрывала врачиху, надёжно отделяя её от внешней среды.

В кузове грузовика оказалась оборудована целая лаборатория. Та часть, в которую поместили меня и врачиху, служила для полевого госпиталя – здесь стояли шкафы с медикаментами, был хирургический стол, два кресла, на вроде тех, которые стоят в кабинетах зубных врачей или гинекологов, блестели сталью и мигали лампочками какие-то хитрые приборы. Дальше, следующий отсек кузова занимало что-то вроде центра управления – там сидели за пультами, перед экранами, космонавты. И был ещё один отсек, самый дальний, я видел лишь ведущую в него закрытую железную дверь, выкрашенную в зелёный болотный цвет.

Меня обследовал доктор – должно быть доктор, а кто же ещё это мог быть? – хотя он не снимал свой скафандр, и я не видел его лица, но через внешний микрофон слышал его голос – спокойный, доброжелательный голос доктора Айболита. Меня, признаться, его тёплый баритон нисколько не успокаивал, настораживал, будто кто-то хитрый и злой, прячущийся за маской доброго доктора, притворялся, чтобы забрать себе мои органы. Чушь. Это потому что я его глаз не видел. Неприятно, когда тебя щупает кто-то, кто лица не имеет. Пока мы ехали, он провёл обследование на скорую руку.

– Как вы себя чувствуете? – спросил для затравки врач, проверяя мне пульс.

Я видел своё отражение в тёмном зеркале его забрала, и мне было как-то не по себе, как будто это я сам у себя считаю пульс, и сам же себя не своим голосом спрашиваю.