– Борису все равно, – отмахнулась Аглая. – А ты должна подумать о себе. Пока ты снова не вышла замуж… – Тут она слегка прикусила язык и закончила несколько виновато: – Не все коту масленица, это я Скворцову имею в виду. Хочешь познакомлю тебя с одним человеком?

– На предмет замужества? – проявила я интерес.

– На предмет издания, – смутилась Аглая.

– На этот предмет меня завалили предложениями.

– Только ради бога не отдавай рукописи этой кикиморе. У меня просто головокружение начинается, как подумаю…

– Должно быть, давление, – перебила я.

– Ага. С моим весом только и жди какой-нибудь пакости. Пробую худеть, становится даже хуже. Видно, мне на роду написано таскать на хребтине сто двадцать килограммов. Я решила написать его биографию, – без перехода заявила она. – Кто, если не я? Сама подумай. Он самый значительный человек в моей жизни. Ты архив разбирала?

– Только рукописи.

– Для тебя все прочее хлам, а для меня… – Тут она неожиданно зарыдала, что выглядело невероятно комично, плечи ее дрогнули, и вместе с ними задрожали все жировые отложения, Аглая стала похожа на растревоженный студень.

Только я шагнула к ней со словами утешения и сестринскими объятиями, как она так же внезапно успокоилась, шмыгнула носом, вытерла слезы толстой ладошкой и улыбнулась. Косметикой она никогда не пользовалась, и никакого урона ее красоте слезы не нанесли.

Надо сказать, что, на мой взгляд, выглядела Аглая совсем неплохо. Разумеется, я имею в виду лицо, а не безбрежные телеса. Она была значительно моложе Скворцовой, на пухлом лице ни единой морщины, глаза большие, нос крупный, впечатление портили лишь губы: слишком маленькие для ее лица, они придавали ей капризное выражение. Она всегда ходила в брючных костюмах с неизменной желтой брошью на груди, огромный скарабей был под стать бюсту.

Аглая дважды выходила замуж, но каждый раз неудачно. Оба ее мужа, кроткие, забитые существа, никакой памяти в умах и сердцах окружающих не оставили. У Аглаи был сын, который жил в Америке и в Россию возвращаться не собирался. Комплекцией он удался в отца, матери едва дотягивал до плеча и страшно ее боялся.

– Не возражаешь, если я займусь его архивом? – закончила она весьма деловито.

– Боюсь, ты опоздала. Я уже дала обещание, – ответила я.

– Кому?

– Серовой.

– С какой стати? – не поверила Аглая. – Зачем ей архив Бориса? Да она всю жизнь презрительно воротила нос, стоило кому-то при ней заговорить о нем.

– Вот уж не знаю. Она задумала написать его романизированную биографию.

– Светлая память Бори в беллетристике? Да ты с ума сошла. – Аглая схватила меня за руку, я ее тут же выдернула, но все равно некоторое время потрясала рукой, дабы вернуть ей подвижность. Хватка у Аглаи была железная.

– Не могу же я ей запретить? – пожаловалась я.

– Еще как можешь. По крайней мере, к архиву ее подпускать никак нельзя.

– Пусть копается. – Ни за что! – рявкнула Аглая, чем здорово меня напугала. – Единственный человек, способный рассказать миру, какое он был сокровище, – это я.

– Хорошо, копайтесь обе. Мне что, жалко?

– Ты просто невыносима, – скривилась Аглая, готовясь опять зареветь. – Рукописи отдает Скворцовой, архив Серовой. Подумай о муже, – взвыла она, но на этот раз впечатления на меня не произвела.

– Ты сама сказала, Борису все равно. – Подозреваю, ей очень хотелось огреть меня чем-то тяжелым, к примеру своим кулаком, но тут появилась Наталья, и мысли о членовредительстве Аглае поневоле пришлось оставить.

– Лариса Сергеевна, опять гости, вы встретите или мне?

– Кто приехал? – спросила я.

– Полынина с мужчиной, должно быть, ухажер.