– Понимаю, – снова закивал сосед и добавил виновато: – Не приходилось слышать.

Наконец старик угомонился.

В подвале было тихо, слышался только учащенный стук метронома, – обстрел там, наверху, продолжался.

Валицкий снова погрузился в чтение.

Повесть из остроумной сказки постепенно превращалась в философский трактат. Дьявол проповедовал взгляд на людей как на существа, в нравственном отношении стоящие ниже животных.

Старичок опять оторвал Валицкого от книги:

– Извините великодушно. Вот вы пояснили, что про черта читаете. Надо полагать, в фигуральном, так сказать, смысле?

Валицкий раздраженно захлопнул книгу. Сосед начинал ему явно надоедать. Кроме того, Федор Васильевич заметил, что люди, сидевшие рядом, стали прислушиваться к их разговору. Ему следовало бы промолчать, оставить вопрос старика без ответа. Но это было не в характере Валицкого.

– Вы хотите мне сообщить, что чертей в природе не существует? – язвительно произнес он.

– Нет, почему же! – возразил сосед. – Я, например, полагаю, что Гитлер и есть дьявол.

– Гитлер – негодяй и мракобес, – не замечая, что повышает голос, ответил Валицкий, – но к чертям отношения не имеет. Такими чертями, к вашему сведению, полна история человечества. Все эти Аттилы, Чингисханы, Барбароссы…

– Вы образованный, вам виднее, – согласно закивал старик, – но я все же думаю, что человек не может делать такое…

Он как-то растерянно заморгал и тихо добавил:

– У меня внучку убило… Маленькую… Мать в больнице лежит, отец на фронте. Она с матерью по улице шла. По Кировскому проспекту. И – снаряд… Дочке ногу оторвало. А внучку… Валечку… – Он неожиданно всхлипнул. – Даже чтобы похоронить, ничего не осталось… совсем ничего… Вы понимаете?

Валицкий почувствовал, как у него сдавило горло.

– Да, да… – поспешно и как-то виновато сказал он. – Я понимаю. Это ужасно…

– А я вот… сижу в подвале и спасаю свою жизнь… никому не нужную жизнь… – говорил старик. – Вот бутерброды соседка сунула… – Он кивнул на свой промасленный сверток и повторил с горькой усмешкой: – Бутерброды!.. Если бы я увидел… тех, что стреляют, у меня хватило бы сил, чтобы удушить… хоть одного… одного, на большее меня не хватит…

Старик умолк. Но его слова оказались той искрой, от которой вспыхнул пожар. Люди заговорили разом, перебивая друг друга, торопясь поведать каждый о своем горе: о разрушенном бомбой или снарядом доме, под обломками которого погибли их дети, или сестры, или братья, о «похоронке» на мужа или сына, полученной с фронта… Казалось, даже воздух этого подвала пропитан ненавистью к фашистам.

Федор Васильевич потрясенно слушал, губы его дрожали.

Выговорившись, люди стихли. Матери стали успокаивать проснувшихся детей, старики понуро опустили головы…

«Боже мой, почему я здесь, а не на фронте?! – хотелось крикнуть Валицкому. – Разве уже все окопы и эскарпы отрыты, все доты построены, все надолбы установлены, все мосты взорваны, разве нет применения моим знаниям, моему опыту?!»

Ритм метронома вдруг переменился: стал спокойным, размеренным. Прошла минута, другая, и голос диктора из черной тарелки репродуктора, прикрепленной к стене подвала, объявил:

– Обстрел района прекратился. Отбой!

Люди стали подниматься со своих мест. Направился к двери и Валицкий.

Кто-то тронул его за рукав. Федор Васильевич обернулся. Рядом шел старик – сосед по скамейке, он тихо сказал:

– Но мы его найдем, этого дьявола… Дети наши его найдут… Найдут и втопчут в землю. Вот так, вот так!.. – И старик яростно топнул ногой по гулкому каменному полу.

Следующий день прошел у Валицкого так же бесцветно, как и предыдущие.