Жан Вемез, который допрашивал Виктора в тот раз, в конце концов отпустил его за отсутствием улик. Только после обнаружения тела Солен он поверил в его невиновность. Тогда Виктор буквально рухнул ему на руки, и никто не допустил даже мысли о том, что эта скорбь лишь притворство.

Но последние два часа Жан не знал, что и думать.

Возможно ли, чтобы человек, которого он знал столько лет, все же оказался каким-то образом замешан в это дело? Неужели он, пусть даже в самой малой степени, причастен к похищению своих детей… к убийству дочери? Жан не мог в это поверить. Он гнал эти мысли прочь… и одновременно злился на себя за это.

Фабрегас позволил ему наблюдать за допросом сквозь поляризованное стекло. Жан был признателен ему за это, хотя про себя полагал, что его место – в комнате для допросов. Ведь когда-то именно он занимался делом о пропавших близнецах. Он был единственным в этом здании, кто помнил все обстоятельства, все подробности. И самое главное – он был единственным, кто имел хоть какой-то шанс разговорить Виктора.

Конечно, доктор Флоран попыталась смягчить категоричность Надиных слов. Она сделала ряд предположений, которые, не затрагивая сути самого высказывания, могли бы объяснить, чем оно было вызвано.

Прежде всего, похититель мог заставить девочку произнести эти слова, пригрозив наказанием, если она ослушается. Однако Жан не слишком верил в такую версию – Надя обратилась к нему без всякого страха, уверенным тоном. Непохоже было, что ее запугали. Если бы ей действительно кто-то угрожал, это было бы заметно по ее голосу и поведению. Но она и бровью не повела.

Согласно еще одной гипотезе психолога, могло произойти самовнушение. Потрясение от случившегося было слишком сильным и вызвало у девочки временное психическое расстройство.

– Надя долгое время интересовалась судьбой Солен, – объяснила она. – И вот, напуганная случившимся, одинокая, беспомощная, она как бы вызвала ее к жизни. Создала себе «воображаемого друга».

Жан Вемез был рационалистом – все, что выходило за пределы логики, ускользало от его восприятия, поэтому сейчас он не стал возражать. Странно было бы предположить, что ребенок, умерший тридцать лет назад, в самом деле попросил передать послание своему отцу, тогда как объяснение психолога, верное или ошибочное, было, по крайней мере, логичным.

Что до Виктора, он был полностью выбит из колеи таким поворотом событий. Как и следовало ожидать, сначала он не поверил услышанному. Затем, когда он понял, что жандармы вновь подозревают его в похищении собственных детей, недоверие сменилась яростью. А потом, совершенно неожиданно, – слезами. Он даже не пытался скрыть или вытереть их. Успокоившись, он погрузился в оцепенение и долго сидел молча, глядя в одну точку.

Фабрегас настойчиво задавал ему один вопрос за другим, но Виктор никак не реагировал. Из него словно ушла жизнь. От этого зрелища Жану, наблюдавшему за допросом сквозь поляризованное стекло, стало не по себе. Человек, сидящий напротив, для него не был обычным подозреваемым – Жан относился к нему как к товарищу по несчастью, попутчику на долгой дороге невезения. Они с Виктором поддерживали друг друга все эти годы. Когда один из них терял надежду и готов был все бросить, другой находил нужные слова, чтобы его утешить и подбодрить. Но странная фраза Нади все изменила. Теперь Жан не вполне понимал, каким стало его отношение к Виктору.

Воспользовавшись перерывом в допросе, он подошел к Фабрегасу.

– Жюльен, разреши мне с ним поговорить.

Между двумя бывшими сослуживцами сохранялись дружеские отношения, позволявшие в разговорах наедине обходиться без чинов.