Хотя Фабрегас прекрасно понимал, что взрослый человек может с помощью искусных манипуляций заставить ребенка сделать что угодно, один вопрос все же не давал ему покоя. Солен объяснила Наде, что это не ее тело нашли на кладбище много лет назад, а другой девочки. Что жандармы ошиблись. Разумеется, такое объяснение было полностью притянуто за уши, но, как ни странно, могло и сработать. С другой стороны, если принять эту гипотезу на веру, это значило бы, что Солен сейчас взрослая женщина сорока с лишним лет и, значит, не может быть той маленькой девочкой, за которую себя выдает.

– Все говорят о Наде как о серьезной, умной девочке, – сообщил Фабрегас детскому психологу во время очередной беседы. – Как же она могла позволить так грубо себя обмануть?

– Да, Надя была умной девочкой, я согласна, но в ней жила очень сильная жажда признания. Воображая, что помогает своей ровеснице, попавшей в беду, она обрела цель жизни. Даже если логика буквально кричала об обратном, миссия, которую Надя взяла на себя, сделала ее глухой к доводам разума. Во время наших разговоров меня поразила эта деталь – сильнейшая потребность стать для кого-то полезной, даже незаменимой. Она страдала от того, что родители ее не любят. И, поговорив с ее матерью, я, кажется, поняла, из чего возникло это чувство. У четы Вернуа был ребенок еще до рождения Нади. Сын. К несчастью, он умер от менингита в двухлетнем возрасте. Мать, надеясь, что рождение другого ребенка поможет им с мужем забыть об утрате, забеременела всего через несколько месяцев, хотя и знала, что мужу не слишком нравится эта идея. Эта беременность еще углубила пропасть между супругами, и даже появление дочери не смогло ничего исправить. Надя стала для них как бы воплощением всех их несчастий.

– Но объяснить этим такую странную недогадливость… – с сомнением произнес Фабрегас.

– Потребность быть любимым может проявляться как величайшее самоотречение, вопреки всякой логике. На это и рассчитывал самозванец. Он сумел обнаружить уязвимое место своей жертвы, и с этого момента мог манипулировать ею, как хотел. Именно поэтому он смог убедить ее совершить самоубийство – объяснив, что это тоже принесет пользу. Что благодаря этому ничто не пропадет напрасно и Солен с Рафаэлем будут отомщены.

Фабрегас по-прежнему не готов был принять эту теорию и даже сомневался, стоит ли ему дальше слушать детского психолога. Смириться с тем, что достаточно нескольких реплик незнакомца в интернет-переписке, чтобы одиннадцатилетний ребенок совершил немыслимое, было выше его сил.

– Понимаю, что мои слова покажутся вам слишком жестокими, – вновь заговорила доктор Флоран, – но что сделано, то сделано. На вашем месте я бы сосредоточилась не на этом факте, а на другом.

– Я вас слушаю.

– Солен очень много говорила о Рафаэле в своих посланиях.

– И что с того? Наверняка она это делала, чтобы придать своим словам больше правдоподобия.

– К сожалению, не могу разделить вашу уверенность.

– Что вы хотите сказать?

– Самозванец говорит о Рафаэле, как о ребенке. Словно тот навсегда остался в возрасте, когда его похитили. Но слова, приписываемые ему, выглядят… как бы вам сказать… подлинными.

– Не понимаю.

– Все указывает на то, что лже-Солен поддерживает связь с каким-то другим ребенком. С мальчиком, которому она отвела роль Рафаэля.

– То есть вы считаете, что в эту историю может быть вовлечен и другой ребенок?

– Весьма возможно.

– И вы думаете, что ему угрожает опасность?

Доктор Флоран кивнула. Фабрегас уже собрался отмести эту версию, но что-то его остановило. Он ощутил слабое покалывание в основании шеи, а потом словно чей-то тихий голосок прошептал ему на ухо, что кошмар еще не кончился. Возможно, только начался.