Впрочем, последнее произошло не только на его глазах.

Тяжелее всех пришлось Рагне. Это стало ясно только спустя время: от ночи к ночи девочка спала все меньше и хуже. У нее и прежде бывали странные кошмары, не то беспокоившие, не то раздражавшие Ортрун, но теперь они обрели форму, цвет и голос.

Модвин знал, каково это – просыпаться в поту от собственного крика, который во сне был воплем чьей-то нечеловеческой боли. Племянница словно почуяла след преследующего их обоих страха и однажды ночью пришла за защитой именно к Модвину.

Час был очень поздний, но Модвин не спал. Он только что опять душил Сикфару. Рагна хрипловатым голосом позвала его по имени через закрытую дверь и напугала чуть не до икоты. Модвин впустил племянницу и по привычке заперся. Рагна забралась с ногами на его несуразно большую кровать и задумчиво стукнула кулачком подушку. Осторожно присев на край лежака, Модвин спросил: «Тебе что-то приснилось?»

Девочка вздохнула.

«Сикфара тянула Тетрама за руку, а я его не отпускала. Он порвался на части, как кролик, которого мы загнали в тот раз. Сикфара сказала, что это я виновата».

Модвин проглотил вязкую горечь.

«Это все неправда. Просто дурной сон».

«Ну да, – согласилась Рагна. – У тебя есть попить?»

Он налил ей воды с медом. Горло саднит, когда накричишься. Модвин сам сделал глоток и вернул кувшин на подоконник.

«Можешь остаться здесь, если хочешь. Я сам уже не усну, но постараюсь тебе не мешать».

Племянница накрыла босые ступни краем одеяла.

«Спасибо, – ответила она полушепотом. – Не хочется опять пугать Грету. Мама сказала, что даст ей другую спальню, и она попросилась в ту комнату с красным креслом. Говорит, там удобно прятаться».

Повезло, что вокруг было темно, и Рагна не видела, как Модвин побледнел. Позеленел, наверное. Щеки вмиг обожгло, как на лютом морозе, и как будто обдало зловонным ветром.

Перед рассветом Модвин, стараясь ничем не скрипеть, проскользнул мимо кровати, на которой, широко раскинув руки и ноги в стороны, сопела Рагна, и направился в комнату с красным креслом.

В этой комнате он своими руками убил мастера-лекаря Баво.

Кровать там тоже была красная и огромная. Сикфара хотела на ней разрешиться от бремени. Грета теперь собиралась там спать. Модвин смотрел на узорчатое покрывало с кисточками и видел, как они покачиваются от тяжелого топота.

Это его собственный топот. Модвин переступает порог, и Баво вскакивает, тревожно щелкает пальцами, лопочет какой-то дурацкий вопрос. Его интересует, кажется, что сказала госпожа Сикфара. Модвин задерживает рваное дыхание, чтобы прямо сейчас не заорать.

– Она сказала, – тихо произносит он, медленно приближаясь к Баво, – что расчистила для меня дорогу в столицу. Что вы сделали с Освальдом?

– Ничего! – раздается снизу сдавленный голос. – Я… Мы ничего не делали.

Конечно, думает Модвин, ты ведь так в этом хорош. Ты мог помочь ему, но ничего не сделал.

Да все они здесь, в Сааргете, такие. Смотрят на чужие мучения и думают только о себе. Все такие, абсолютно все и каждый, но он, Модвин – гораздо хуже всех.

– С тобой она тоже трахалась?

– Нет! – с неподдельным ужасом в глазах заверяет лекарь. – Она только обещала мне ректорство. Госпожа Ильза согласна. Не знаю, как она ее уговорила. Это все она. Только она.

– Она свое получила, – говорит Модвин и делает глубокий вдох. – Теперь твой черед.

Баво разворачивается на пятках и летит к окну, да только Модвин уже знает по себе – не спасают они, гребаные окна.

Человеческая шея оказывается хрупкой, как глиняная свистулька, которую ничего не стоит треснуть, даже просто сильно сжав в кулаке. Тело обмякает у Модвина в руках и тут же начинает источать препоганый запах. Приходится уложить его на пол и проверить, не осталось ли пятен на одежде.