«Пенек, – подумала Стельга. – Тут где-то стоял пенек, на котором рубят дрова».

Она удивительным образом не промахнулась и уселась прямо на него. Круглое лицо Еника мельтешило перед ней, как потертая монета. Потом скрипучий голос позвал его по имени, и парень, пробормотав, кажется, слова сочувствия, влился в вялотекущий людской поток.

Стельга всегда знала, что Фирюля повесят. Никак иначе не могла закончиться его ненормальная жизнь. Как много чужих жизней он успел отнять и разрушить? Не она ли, Стельга, своим проклятием помогла его дурному делу? «И сорняк больше не взойдет там, где ступала нога твоя», – когда-то прошипела она ему вслед, держась за холодеющие руки матери. Как давно это было? Сколько лет прошло? Она старалась прогнать те события из головы, как страшный сон, но у нее всегда все выходило криво.

– Господин совсем позабыл своих собак, – сказал возникший рядом киртовский псарь Копта, обращаясь не то к Стельге, не то к самому себе.

Ей захотелось плюнуть ему в лицо. Вместо этого она, шатаясь, поднялась на ноги, неучтиво развернулась к распахнутым воротам спиной и сбежала в тень, в холод и мрак старого замка, который помнил столько смертей.

Когда у лестницы, ведущей к обеденному залу и кабинету, стоял молчаливый рослый гвардеец по имени Савуш, это означало, что большей части челяди туда сейчас нельзя. Стельга была из тех, кому можно. Она проскользнула наверх в надежде найти уединение в потаенном уголке, но ворох голосов, доносящихся через неплотно закрытую дверь господского кабинета, этой надежде осуществиться не дал. Стельга хотела было спрятаться где-нибудь еще, но в комнате вдруг заговорили о виселице и повешенных. Один из голосов принадлежал подмастерью стряпчего, Венцелю, смышленому юноше из батраков, который и обликом, и нравом оправдывал закрепившееся за ним прозвище Лисенок. Он что-то сказал про казнь и палача – Стельга не расслышала, что именно, и подошла ближе как раз в тот момент, когда разговор стих и зашуршала бумага.

– Она что, покинула владения без нашего ведома? – удивленно спросил Лисенок после недолгого молчания.

– Уже прочел? – откликнулся главный стряпчий Яспер Верле. – Нет, она просто иначе назвала свой замок.

– Зачем?

– «Сааргет» – хаггедское слово, – заговорил владыка Отто, – означает «красивая земля». По-нашему звучит как бессмыслица, но у хаггедцев красота измерима, как объем или расстояние. Весьма любопытный язык.

– Вороний Коготь? Серьезно? Почему не Глаз или, я не знаю, Клюв?

– Сам спроси ее, если хочешь, – усмехнулся господин Верле.

– Если честно, до сих пор не могу понять, зачем мы так изгалялись и выгораживали эту змеюку.

– Потому что, – отвечал владыка, – хуже внешней войны может быть только внутренняя. Я знаю, о чем говорю.

– И все-таки, – цокнул Лисенок, – прищучить ее было бы справедливо. Ее и все это воронье.

– Заслужил ли Збинек Гоздава петлю? – рассудительно протянул главный стряпчий. – Бесспорно. Взбесит ли Ортрун Фретку его казнь? Несомненно. Так что пусть еще поживет.

– Владыка, а вы ведь знаете, что это она придумала… ну…

– «Рябого»? Знаю, конечно. Могло быть и хуже. Пусть зовут как хотят, пока в этом нет повода к восстанию.

– Стельга! – раздался позади зычный мужской голос. Она вздрогнула, прижав от испуга руки к груди, развернулась и опустила голову. Кашпар Корсах сделал нетерпеливый господский жест, означающий, что церемоний пока достаточно. – Тебя-то я и ищу. Возьми. Можешь делать с этим что хочешь.

Он вручил ей легенькую котомку с потертыми плечевыми ремнями и небольшой мешочек монет. Стельга забыла поблагодарить, но господин Кашпар этого и не ждал. Он обошел ее и толкнул дверь кабинета. Через мгновение щелкнул засов.