Нет, не можешь. В любом разе, говорил тебе уже. Табаком можно гасить охоту пожрать.

Он пробует научить ее ходить, как мальчишка. Ты все неправильно делаешь. Держи трубку во рту. Вот так пусть висит. Во, годится. А теперь скажи давай что-нибудь.

Она посасывает трубку. Говорит, табачка не дадите ль, будьте добры?

Иисусе. Что б ни делала, только не разговаривай.

Чем у меня голос негодный?

Чем он годный?

Она поправляет тембр, произносит еще раз. Чем не годный голос-то, ну?

Бросай свою учтивость. Надо, чтоб голос звучал так, будто всегда велишь сделать то-то и то-то, даже когда не велишь. Будто собака тебя слушает и ждет твоих приказов. Мужчины так разговаривают, ей-ей.

Дай-ка табачку, говорит она.

Он хлопает в ладоши. Во. Скажи еще раз.

Она набивает трубку, придавливает большим пальцем, а он подается ближе и подкуривает ей с гнусной ухмылкой.

Ты где «люциферок» добыл? спрашивает она.

Скрал.

Она затягивается трубкой, наполняет легкие и вчистую выдувает дым, ни единого раза не кашляет. Он глазеет на нее, разинув рот, осознаёт, что его надурили. Голос она роняет низко, добавляет песочка, словно сел он от взбудораженности. Ты куришь, как мелкая девчонка, Колли.

На слух ты мужик, произносит он.

Дождь приходит, подпряженный к солнцу под клобуком, отстегивается и ниспадает плащом. Ох уж этот нескончаемый перекос времен года и его невнятица. На дождь обращать внимание нельзя. Нельзя напрягаться, иначе холод проникнет в кости. Идти надо так, будто тебе всё нипочем, – вот так. Думать надо о том, что потом снова просохнешь, бо так тому и быть. Этим октябрем дождило так, что убило всякое воспоминание о теплом сентябре. А завтра первое ноября, начаток зимы, пусть вряд ли погода с того сделается хоть сколько-то хуже. Дивные-пука пришли выхватить ноябрь из календаря и испортить еще один месяц.

Колли вытащил из-под пальто поломанный зонтик. Толку от него никакого, драный он под дождем, но Колли не сдается. В низинах минуют они праздные грядки, что тянутся кряжами по холмам вдоль бледных склонов, словно гниющие ребра какого-то подохшего зверя, думает она. Погубленные поля под стерней не более чем воспоминанье о зелени. Теперь впитывают они дождь втуне. Повсюду здоровенные лужи, словно церковные чаши, святая вода всем жестянкам на свете, если б захотел какой священник их благословить.

Слишком уж тихи эти дороги. Возможно, из-за дождя, бо оно обычно не так. Даже дети и нищие сидят по домам под худыми крышами. Жилая округа мутнеет от хижин, заполненных торфяным дымом так, что жжет следящие глаза, что смотрят, как идут они мимо, а по временам проступает и чье-нибудь любопытное лицо. У бедняков в этот Саунь не видать ни единой репы на палке. У моста в Кокхилле с ними заговаривает женщина, стоит под дождем обтерханная и, судя по виду, пьяная. Бормочет им какое-то проклятье, а может, это она просит монетку, но Грейс берет запястье Колли и тянет прочь в тот самый миг, когда он принимается с нею болтать.

Говорит, не выкладывай ты людям все наши дела.

Он ей, я ж просто потехи ради. Она воняла, как собака.

Она ему, буйных по глазам видно. Кто они, и что им надо, и до чего они полоумные.

Когда добираются до Бункраны, они уже все темные от сырости. Колли прижимает «люциферки» к груди чашечкой ладони, бо в кармане у него они вымокли насквозь. Она их у него забирает и кладет себе в суму. Кому вообще охота быть мужчиной? говорит она. Портки липнут к ногам, и от этого мерзнешь, хуже, чем в юбке. А с кепки в глаза капает, да и только. Уж куда как лучше с шалью на голове-то. Мужская одежда ох какая бестолковая.