Век мой – гордость мая!

Век мой – горесть моя!

Век, закованный в сталь,

Век, несущийся вдаль

На волшебной волне

К синим звездам, к луне.

И вполне уместно поэт настораживает своего читателя, как бы просвещает его:

Не удивляйтесь,

Коль, случится, туча

Отбросит на лицо

Нежданно тень

И станет взгляд мой

Строгим и колючим

Не каждый день

Сияет светлый день.

Отточенная, как стрела, страсть, – это влюбленность, крылатость, исповедальность русской души. Поэзия Алексея Маркова добра, музыкальна, романтична.

1980

В бурные шестидесятые годы волны литературного моря вздымались и гуляли от берега до берега, одна пенистее другой, из столицы долетали модные песенки, близкие своей расхожестью и «трагической глубиной» к одесским унылым песням под гитару. Докатывались гулкие строфы новорожденных «трибунов».

Жадно просматривая газеты и журналы, мы замечали, что лица, позы, одежда новых кумиров от Парнаса были чем-то схожи, может быть, неестественностью, напыщенностью, какой-то помпезностью и поразительно злой нервозностью. Нервозность – в критическом высказывании, нервозность – в любовном воздыхании, нервозность – в благородных чувствах к Родине.

К сожалению, истинное в литературе, в искусстве люди не сразу распознают в полной мере, а только – по итогам затрат энергии и разума на него, только тогда, когда срабатывает накопленный в них опыт…

А опыт – был. Опыт – родная наша литература. Это – Брюсов, Блок, Маяковский, Есенин. Опыт – Николай Тихонов, Владимир Луговской, Александр Прокофьев, Борис Ручьев, Павел Васильев, Алексей Недогонов, Василий Федоров.

Василий Федоров – поэт устремленный, не боящийся высоты вдохновения, высоты страсти, находящийся постоянно в рабочем ритме. За многие годы моей любви к его прекрасному творчеству я не заметил ни разу, чтобы талант Василия Федорова где-то «затормозился», «впал в кризис», как часто говорят.

Василий Федоров – мастер. Мастер большой и своеобычный, сильный и резкий:

Я ночь люблю

За темноту ее,

Когда ни звезд

И ни луны при этом;

Люблю ее за то,

Что в жажде света

Сильней горит

Сознание мое.

Стихотворение сразу же делит мир контрастно: свет и тьма.

***

Как-то давно мне попалась в руки небольшая книжечка стихов Василия Федорова. Помню, было это летом, сел я в перерыв у мартеновских ворот и начал читать. Читал, строго всматриваясь в слово, вникая в смысл. Первое чувство – удивление: новое имя, незнакомое мне, а стихи наполняют душу чем-то родным, близким, дорогим:

Скрипят нагруженные снасти,

В корму волна сердито бьет…

Купец Никитин Афанасий

Из дальней Индии плывет.

И вот я уже читаю вслух, сквозь лязг могучих кранов, гул раскаленных печей мартена. Я почувствовал, что мне близки эти строки. Стихи той поры, которые бесконечно мелькали в печати – об американских небоскребах, об африканских шаманах, о французских черепаховых супах и отбивных, – мне сильно надоели. Хотелось свежести, солнечности, родины – ее снегов, ее дождей, ее очищающих гроз:

Там где-то Русь,

Там Волги плесы,

Там Тверь!

Сродни морокой воде,

Соленые скупые слезы

Сбегают к русой бороде.

И тогда казалось, что эта американо-африканская «кочевая лирика» не даст пробиться – через свою жирную и мокрую зелень неконтролируемой бурной растительности – нежному родному березовому побегу, тихому грустному шелесту листвы…

Но плывет Афанасий Никитин домой. Волнуется. Радуется. Плачет. Речь материнскую почти забыл:

Волнуясь, шепчет пилигрим:

– Аллах рагим… Аллах керим..—

Но вот

Нога земли коснулась,

И, словно к берегу прибой,

Речь русская к нему вернулась

И полилась сама собой.

Так это было давно! Но светлы мои чувства того часа и по сей день. Как будто я сам возвратился на Родину. Как будто это я почти забыл материнский язык… И пробудилось во мне что-то такое, чему нет названия: сильное, доброе, святое, неодолимое!.. Уж не любовь ли это, не верность ли всему тому, что породило тебя, вырастило, обогрело?