– И ты же понимаешь, посадят эту гниду лет на десять, а деньги нам кто вернёт? Надо взять всё его имущество, с молотка пустить и нам раздать. Наверняка у этой суки там дворцов и лимузинов жопой ешь… Ты прикинь, миллионами тырят. Что делать думаешь? Надо писать об этом. Ты там всё сгладил. Надо своими словами называть. Так и пиши, пусть эта мразина ходит и оглядывается. Я в прокуратуру заявление готовлю. А нам, знаешь, уже ничего не страшно. Пиши жёстче, чтобы суд на тормозах не спустили. Знаю я этих сучар, уже, поди, забашлял кому-нибудь. Вот увидишь, условка будет. А нам что делать? Ты там пишешь, мол, срок ещё не истёк, так это новые договоры, а в сумме-то мы уже сколько ждём? В июне будет два года, как я квартиру снимаю.

Я согласился добавить в статью его точку зрения на правах частного мнения.

– При чём здесь частное мнение? Это факты, – не унимался Игорь, начиная всё заново: «деньги не вернут, два года по съёмным квартирам, пиши жёстче…»

В субботу я поехал в Филино. Несмотря на энтузиазм Алика, Гриша, кажется, не принял мои аргументы и все дни общался со мной особенно холодно, возможно, из нежелания возвращаться к филинской теме.

Накануне я созвонился с Иваном Дмитриевичем Кожевниковым, главной филинской администрации, и тот дал мне адреса трёх жителей, которые прожили в посёлке с самого рождения.

День был облачный и душный, как перед инфарктом. Всё казалось истощённым: и люди, и строения, и длинные собачьи языки, с которых капала слюна.

От таких дней есть предчувствие быстрой развязки. Это ощущение гонит по земле слабый восточный ветер вместе с тенями облаков. Прогнозы обещали ливни во второй половине дня.

На подъезде к Филино из треугольника пустой автобусной остановки вышел старик с кривой, косматой палкой и вяло махнул мне. Я помотал головой и проехал мимо. В зеркале я увидел, как старик поплёлся обратно на остановку. «Меня проклинает», – подумал я.

Сразу за филинским переездом, я свернул налево и остановился около остова каменной стены, которая шла через поле к железной дороге. Её сложили, вероятно, ещё казаки из добротного рыжеватого камня. Остатки походили на широкий фундамент, над которым когда-то была сама стена.

В сухой прошлогодней траве шуршали ящерицы. Яркая зелень ползла языками по склонам холмов. Сразу за каменным остовом земля казалась неплодородной, словно этот кусок степи казаки привезли откуда-то с юга. Я поехал в центр посёлка.

Первый адрес не принёс успеха. Деревянный синий дом стоял у язвенной асфальтовой дороги, пересекавшей главную улицу Филино. Напротив дома была заброшенная автобусная остановка и стоящий наискосок металлический контейнер с надписью «Магазин».

Хозяйке синего дома было лет пятьдесят. Это была низкая женщина в растянутой футболке и трико, с платком поверх головы и с морщинистым лицом, таким сухим и впалым, словно лоб и подбородок стремились друг другу, а само лицо уходило внутрь себя. Она копалась в палисаднике.

Выслушав меня, она махнула рукой в резиновой перчатке и пошла к дому. На крыльце она вытерла ноги о мокрую тряпку, отдёрнула занавеску и сказала с досадой:

– Некогда мне с вами разговаривать. Нет. Не буду.

Пёстрая занавеска играла на ветру, как флаг.

Я заехал к Анне Коростелёвой и застал её дома. Она выглядела уставшей. Из-под чалмы на голове, скрученной из старой тряпки, смотрели осоловелые глаза. Она узнала меня, спросила сигарету, а потом уселась на крыльцо, выискивая подходящий окурок в стоящей рядом банке из-под шпротов. Я спросил, правда ли в селе уже лет тридцать люди болеют и умирают.

Раскурив, она ответила довольно сухо: