Что же задумал этот берлинский сорванец? Поглядывая по сторонам, мальчишка осторожно приблизился к мертвому пилоту. <…> Он попытался – насколько это было возможно – спрятать свою добычу. Бросив быстрый взгляд на людей, стоявших внизу на улице, он замер в нерешительности. Никто из стоявших внизу прохожих все еще не произнес ни слова. Тогда паренек начал осторожно спускаться вниз. Едва его маленькие ноги в рваных башмаках коснулись тротуара, как он, прижав свою добычу к груди, со всех ног бросился прочь.

– Он взял парашют! – крикнул какой-то мужчина.

– Стой, парень! – раздался голос из толпы.

– Это же запрещено строго-настрого…

– Да пусть он бежит, – заметила миловидная юная девушка. – Пусть его мать порадуется красивому шелку…»

Этот датский журналист встречал на улицах Берлина и других детей.

«Вблизи старой помпы на разбитых рельсах стоят поврежденные во время бомбежек трамваи. В них выбиты все стекла. В корпусе видны отверстия от пуль и многочисленные вмятины. На земле валяются обрывки контактных проводов.

Две маленькие девочки ползают на подножках вагонов. Одна из них держит в руках потрепанную куклу. Себе на голову она повязала платочек, точно так же, как это обычно делают женщины в России и Польше. Другая девочка раздобыла где-то кусок грязной простыни: это у нее фартук, который доходит ей почти до пальцев босых ног. У обеих девочек очень серьезные лица. Слишком серьезные. Дело в том, что они играют. Но что же это за игра?

– Я беженка с Востока, а она из НСФ [NSY – национал-социалистическая народная благотворительность], – охотно поясняет маленькая мама с куклой, когда я обращаюсь к подружкам. – Здесь, в этом трамвае, раздают пищу беженцам на вокзале: там меня и моего ребенка накормят. Мы уже двадцать два дня ничего не ели… А на другом трамвае мы хотим поехать в Тюрингию. Там нам дадут новый домик. С садиком. И там не бывает воздушной тревоги. И русские туда никогда не придут. А потом наш папочка вернется с войны…

– Тогда, наверное, и твоя мамочка тоже поедет с тобой в Тюрингию? – прерываю я маленькую «беженку».

– Мамочка? – переспрашивает малышка протяжно. На какое-то время она замолкает. Потом с грустью в голосе говорит: – Нет, мамочка пропала, когда нас везли на поезде…

– Ее маму расстреляли, – поясняет ее подружка».

И это тоже Берлин в конце февраля 1945 года.

«Потрясающая сцена на Фоссштрассе. Из развалин универмага «Вертхайм» выбегает какая-то женщина. Она кричит и размахивает руками. Создается впечатление, что она пьяная. Но на самом деле она сошла с ума. Она приближается к входу в рейхсканцелярию. За ней бежит полицейский.

«Мой мальчик мертв! Мой мальчик мертв! Я должна поговорить с фюрером!» – кричит несчастная.

Полицейский крепко держит ее за руки. Какого-то солдата посылают на Линксштрассе, чтобы раздобыть автомобиль. Со всех сторон сбегаются люди. Они стоят с бледными растерянными лицами и смотрят на женщину, которая снова и снова тщетно пытается вырваться из рук полицейского.

«Вы забрали у меня моего мальчика! – осипшим голосом кричит она. – Пропустите меня к фюреру…»

Вскоре подъезжает автомобиль. Женщину увозят. Куда? В тех немногих берлинских больницах, которые пощадил град бомб, нет мест для новых пациентов: они и без того переполнены».

Уехать или остаться? – этим вопросом задавались многие берлинцы в феврале 1945 года. У них еще были возможности бежать из столицы рейха на запад или на юг. Публицист Маргарет Бовери тоже стояла перед такой проблемой:

«Сегодня в первой половине дня приходила Зета, после обеда Элисбет, вчера во второй половине дня у меня были Хильдегард фон Вебер, Калли фон Ден, фрау Хольстен: нам надо было многое обсудить. Всех мучает один вопрос: уехать или остаться? Большинство из нас за то, чтобы остаться. Хильдегард фон Вебер, как истинный детский врач, устроила у меня своего рода заседание, на котором нам предстояло обсудить вопрос, стоит ли нам оставаться в Берлине или все-таки лучше уехать до прихода русских в Южную или Западную Германию.