да и вокруг так мало лада,

полно бед, девушек, юнцов,

да и поэзии не место,

от прозы всем ещё больней,

и есть кому заквасить тесто,

кому убить, доить средь дней.

И без тебя тут есть идеи,

и класс, что ты не средь земных,

и не зачислился в злодеи,

не стал ненужным и больным,

и камнем, целью для побитий,

поленом для чужих костров,

не задушился связкой нитей

от горьких лет, без дел, даров.

Непоявленьем дал возможность

пожить другим, не сделал схизм,

и не впитал дымы, порочность,

иль этим спас кому-то жизнь…

И нерожденье – ляпка божья,

как с Евой и Адамом, – грань

везенья, иль случайность, может,

иль тайно-скрученнейший план?

Земляной червь

Съедаю ниточку за нитью

подземных веток и кустов

ствола, и жажду плотной сыти

средь аппетитнейших ростков.

Они сочны. Не стали пнями.

Тут только сыро по ночам,

как и весною, октябрями.

Песочно и темно в очах.

Зато нет птиц и капель яда

и зимней смерти средь оград, -

вещал упавший про расклады

ко мне в кишащий мраком ад, -

что в небе солнце (да какое!),

и что из гусениц чудных

вдруг появляется такое,

что машет красками ржаных

и белых, синеньких узоров,

что разных вкусов, цвета, форм

висит еда, и есть ликёры

из застоявшихся; есть хор

поющих птах, сверчков невидных,

что много тли, иных невест,

что видел стопки капсул винных,

но он жилец не этих мест;

что наверху вкуснее почки,

листочек каждый жилист, спел…

Одним – плоды, другим – цветочки.

Темь подземелья – мой удел.

(А мой же гость ослеп, прижился,

забыл гурманность на сорта,

и как сентябрь задождился,

предстал обедом для крота)…

Одухотворённая

Тьма надвигается тише и гуще,

краску заката окрасив в свою.

Волосы наши, как взбитые кучи,

трогает бриз, наклоняя ко сну.

Занавес-веер и складки одежды.

Кухонный кубик просторен и мал.

Я б не заметил подобного прежде,

но вот с тобою о многом узнал:

людях, про их неуменья и шоры,

и о нагреве земного ядра,

и об оттенках багряных и жёлтых

старого солнца, о быте крота,

жизнях цветочных, плантациях чая,

звёздных падениях, фауне, льде

и о моторах, что диски вращают,

даже о росте седин в бороде,

и каким запахом дарятся волны,

божиих сущностях в тысячах лет…

Жёлтую вечерю праздно тут полнят

кофе, любовность и дым сигарет…

Просвириной Маше

Детдомовцы

Сырой, простреленный курятник

под злым присмотром диких лис,

забытый Господом дитятник

с пустым корытом, чей худ низ.

От зла, пустот сбежали крысы.

Смешались числа в вязкий ком.

Тут вши колючие изгрызли

пушинки коек, поры кож.

Тут лишь игрушки в такт ласкались,

хоть все засалены в годах.

Для всех иконами назвались

тюремных нравов господа,

что их ведут к полётам мнимым

уже бескрылые тела,

как жирно-траурные мимы,

сироты – в днях учителя.

Тут безродительный ребёнок,

познавший голод, тягло бед,

седой, заклёванный цыплёнок

с пелёнок ищет счастья свет…

Патриархат

Ты должна быть живой,

всепослушной, моей,

и рабой ломовой,

мастерицей средь дней,

эротичной в ночи

и монашкой с утра,

не искать ста причин,

чтоб отсюда удрать.

И пускай я не царь,

для тебя я – король,

не богат ум и ларь.

Твоё счастье, не боль.

И пусть сед и пузат,

весели и балуй,

и хвали даже зад,

и не спорь, не лютуй,

не стони, не реви,

и мой орган лишь знай,

и за замок прими

сей старинный сарай.

Вот такой вот устой!

Будь готова в Тартар.

Ты навеки со мной,

как имущество, дар!

Блуждания

В тропических дебрях плутаю,

в постройках, забытых лесах,

и сразу же будто бы таю,

но вновь появляюсь в кустах,

и снова шагаю в пролески

по щёткам опушек, лугов,

с собою, округою честен,

пространен в широтах снегов

и тихих, песочных нагорьях,

и в зарослях ив, камышей,

за панцирем древных подкорок,

в оврагах и в норах мышей.

Гуляю забывши, забыто

порогами горок бреду

и вижу оврагов корыта