принятьи и любви,

заботе, взорах, сказке

живут в людской крови,

пуская глубже корни.

Нацелив к небу рост,

на мир не глядя сорный,

цветёт бутон волос.

Из тёплых чрев все вышли,

и вновь хотят тепла.

Валежник, рощи выжгли,

но мал тот жар добра

в сравненьи с материнским

и женским волшебством

даренья дальним, близким,

кто тянется с родством.

Так греет мать ребёнка,

и фараона Сфинкс,

рогатица – телёнка,

чай – ложку и сервиз.

Влеченье, тяга к небу,

где Бог прогнавший вон

из дома в хладь планеты.

Ах, если б не огонь,

какой украл с дебютом

тот Прометей для нас!

Нужда в лучах, уюте

дороже спичек, фраз…

Смотритель железнодорожной станции

Будильник рельс тревожит

с тоской смирённый ум.

Вагоны цепи множат,

несясь потоком сумм.

Смотритель, наблюдатель

за гладью трав и шпал,

сонливый маг, старатель,

дорожный аксакал

в оранжевом наряде,

с железною клюкой,

в привычнейшем обряде

глядит на люд изгой.

Как ветеран бывалый,

а мимо – эшелон.

В сезон морозный, талый

он смотрит через сон

на маски, длинь и шири

чугунных спиц и вой

гудков из будки жирно,

как пёс сторожевой.

Жив курс поездок, сметы

под ливнем, меж снегов,

а ход жив и бессмертен,

в отличье от него…

Рыбный фарш

Взрывно ревели пушки

потоком затяжным,

вздымая кверху сушу,

рвя списки послужных.

Так главный чёрт резвился,

плюясь всезверьем зла,

и вшою к трупам шился

так хищно среди сна,

рогатил тишь благую,

копытил целину,

как плеву дев тугую,

им ставя страсть в вину.

И весь зверинец дикий

направив в стан врагов,

срезал им руки, лики,

и множил полк волков.

Искрился хвост питонов

и нёсся кобры яд

из пасти этой злобной.

Кидал акул снаряд

в аквариум, где жили

с винтовками мальки,

портянки, раны шили

одной иглой. Быки

сносили вмиг постройки.

Летел огонь с ноздрей.

Плюясь напалмом горьким,

сметая стойки древ.

Царь-бес кидал шрапнелью,

метая крики ввысь.

Вгрызались в лоб, шинели

осколки-зубы, вниз,

впивались в шеи, щёки

разрывы хищных ртов,

смыкали жизнь защёлки

накровленных клыков.

Так демон веселился

зверями всех мастей.

Он в местность тут вселился

надолго, до смертей…

Так жёг он ночь сухую,

рвы, дзоты, гладь, блиндаж,

то зряча, то вслепую

мешая рыбный фарш…

Фасады

Тут челюсти балконов

хватают снег, листву

и брызги с серых склонов

стены, отдав кусту,

немного вниз отплюнув.

Роняют влажь с губы,

а ветер, резво дунув,

понёс ту нить слюны.

И чавкают так сыро,

песок с бород кроша,

свистят бетонны дыры,

чуть порослью шурша,

травой, порой кустками,

смотря стекольно вдаль.

Худеют, сохнут рамы,

ссыпая краски тальк.

Морщинно сводят жилы,

метель и жар жуют.

Недавно ж юны были,

и вот истленья ждут…

Законы природы

Симметрия счастье-несчастье,

порядок, всеместный баланс

безвластия, рабства и власти -

заведомый божий балласт.

Творенья по нуждам и кодам.

И споры людей нипочём

заветам начальной природы.

Кто жив тлёй, кустом и ручьём,

тот тоже в системе единой,

которой название "жизнь".

Свет, тени, протоки и тина

как общий живой организм.

Искусанных, съеденных, битых

и сытых всеобщий расклад.

Цепей пищевое соитье.

Пред бурей, за бурею гладь.

Союзы комедий, дел, драмы.

Созданья – ответ временам.

Широкий обгляд панорамы.

Какое же место в ней нам?

Старый дворник

Точёный клык кусает

сырую наледь зря,

бурит и лёд кромсает,

очами цель сверля.

Сапожья грубо пашут

всю рыхлость новых пен,

метлой, лопатой машут

иные в пару смен.

Луна своею лампой

наплавила каток,

залив ямищи, ямки

зеркальем средь досок.

В пороше мост, деревья

и площадь, блеск реки.

Зимой природа с ленью.

Домов, ларьков буйки

на выглади замёрзшей.

Стекло всех троп, дорог.

Все ёлки – белый ёршик,

а храм – молочный стог

с медовой, яркой шапкой.

Смех детский и коньки,

с рассветом ало, жарко

им всем. Глаз огоньки.

Лишь труд других потливый