Одну цыганку мать положила на полатцы20, где раньше спала покойная бабушка. Утром, когда цыгане запрягли лошадей и уже выезжали со двора, мать полезла за чем-то на полатцы и обнаружила там нехватку одной связки лука. Мать вышла во двор и сказала об этом отцу. Отец – старшему цыгану. Тот возмущённо вскинул лицо:

– Запомни, хароший человек: где цыган ночует – там не ворует!

Но мать подтвердила, что связка лука действительно исчезла. Лицо цыгана посуровело, он взвизгнул: «Стой!» и пошёл вдоль саней, колотя себя по серым чёсанкам21 кнутовищем22 и пристально вглядываясь в лица сородичей.

Вдруг он подскочил к молодой женщине, дёрнул её за шубу, потряс, и на снег посыпались жёлтые луковицы. Цыган сдёрнул с женщины шаль, схватил за волосы, что-то зло крикнул и бросил её на снег. Цыганка, бледная от испуга, торопливо сбросила шубу, завернула юбку. Цыган со свистом опустил на женщину бич23. Ещё раз. Ещё… Цыганка истошно голосила, безмолвно грудились у саней её сородичи. Мать бросилась к цыгану, схватила его за руку:

– Постой, ирод24 ты такой! Из-за лука убивать бабу?! Да знала бы – не сказала…

– Не из-за лука, мать, не из-за лука, – ответил цыган. – Устои нарушила…

И ловко прихватив бич к кнутовищу, пошёл со двора.

Пожилая цыганка принесла в подоле лук: длинную разбитую связку. Мать не брала, ей тошно было и смотреть на этот злополучный лук, но цыганка непреклонно вывалила лук на крыльцо и ушла.

Опустел наш двор, закрыл отец ворота. Мать собрала лук с крыльца в старенький ситцевый платок, завязала платок крест-накрест узлами и, догнав обоз, сунула узел в последние сани…

Калёным летним днём, когда все взрослые на работе, увидел я в окно, как по безлюдной деревенской улице, пыля подолами длинных цветастых юбок, шли цыганки. Они зорко выглядывали что-то во дворах, а одна из них, женщина лет сорока, подошла к моему окну.

– Маладой чоловек! Дай ручку – пагадаю!

Я не задумываясь протянул цыганке руку в окно, она цепко схватила её и затараторила:

– Вай, вай, вай! Сколько дарог тебя ожидает! Есть среди них счастливые, есть и несчастливые… Про всё скажу, пазалати ручку…

Я оглянулся, взял со стола початый кругляш хлеба и протянул его цыганке.

– Нет, нет, – запротестовала она. – Деньги давай!

– Денег нет, – ответил я. – Есть хлеб…

Цыганка обиженно насупилась, ловко бросила хлеб куда-то в юбки и пошла от окна, пробормотав:

– Не будет тебе счастья в жизни, сынок…

Вечером, когда пригнали уже пастухи из лесу коров, увидел я, как у соседа Григория под окном плясал под собственные выкрики цыганёнок. Собирались вокруг мужики и бабы, дивясь его коленцам25. Я взял гармонь, рванул прямо с крыльца «прохожую» и пошёл к дому Григория, где под окнами во всю ширину дома стояла длинная лавка и где плотно была утрамбована земля плясками и хороводами – место летних деревенских гуляний.

Цыганёнок ходил меж людей и в подставляемую ушанку бросали ему кто кусок хлеба, а кто и глухо звякающие монеты.

Увидев гармонь, цыганёнок заулыбался, крикнул что-то по-своему, подбежала к нему девушка-цыганка в белой кофте и красной юбке, забрала шапку, а цыганёнок, скаля зубы, крикнул:

– Цыганочку… можешь?

Я кивнул головой, сел на скамейку, приладил плотнее гармонь и заиграл. Цыганёнок, раскинув руки, важно прошёлся по кругу и вдруг взорвался сумасшедшими хлопками рук. Он неистово дробил – бил твёрдую землю босыми ногами, ходил вприсядку, волчком метался по кругу на руках, и мелькали перед изумлёнными зрителями его грязные пятки. Наконец, он подпрыгнул в последний раз и остановился, подняв руки вверх. Захлопали в ладоши бабы