– Из нашего питомника, – довольно улыбнулся доктор Форстер, – лучшая в помёте! Сам выбирал. Настоящая западносибирская лайка. Вот хочу её у тебя оставить. Какая у неё в городе жизнь? А тут тайга! Простор! Свобода! Её и натаскивать не надо. Сходим несколько раз на охоту, по свежей-то крови все её дарования, все инстинкты и откроются. Это я тебе точно говорю. Собака исключительно талантливая. Сам увидишь.

Дядя Николай задумался ненадолго, поглядел из-под густых бровей с седыми подпалинами на белоснежную лайку, и по лицу его пробежала едва заметная улыбка.

– Ну, дак чё, оставляй, раз привёз в такую-то даль. Не тащиться же с нею обратно.

Услышав его слова, старая сука вновь показала жёлтые клыки. И так, ощерившись, побрела прочь, всем видом своим сообщая, что это лишь первая их встреча, и, если лайке суждено остаться, главное её ждёт впереди. «Это наша земля, – говорила старая сука, – и тебе на ней места не будет».

Всё время, покуда хозяин с дядей Николаем неспешно обедали сытным крестьянским обедом, состоявшим из наваристого, с мозговой косточкой, борща да телячьих битков с деревенской сметаной – и это не считая квашеной капусты, тёртой редьки с постным маслом да отменного коньячно-тёмного от целебных трав самогона, – и весь вечер, когда Иван Сергеевич принялся чистить оружейным маслом свое ружьё, Бьянка не отходила от хозяина. Настораживая уши, ловила каждый шорох, каждый звук. Вот замычала протяжно, призывая к вечерней дойке, беспокойная корова. Чем-то встревоженные закудахтали заполошно на насестах куры. Где-то за околицей одиноко взвыла бензопила. Чей-то неровный голос выводил у реки печальную песню. Брехали собаки, то рядом, то вдалеке. Потрескивали в печи берёзовые поленья. И тихим шелестом сыпала по крыше последняя в этом году ледяная крупа.

Никогда ещё не слышала Бьянка этих звуков. Не понимала их. Не ведала их происхождения. Ей ещё только предстояло запомнить их удивительную симфонию, их тайный смысл и предназначение.

Обитали они с хозяином от Рябининых отдельно – в крохотной избушке с застеклённой верандой, служившей для постоя исключительно летом, на отшибе двора. Зимой она и вовсе пустовала.

Бьянка лежала возле двери, положив морду на лапы, смотрела на всполохи печного огня, на хозяина, который не обращал на неё никакого внимания: сновал вверх-вниз по ружейным стволам войлочным ёршиком на шомполе, пшикал маслицем из баллончика; долго снаряжал патронташ мелкой дробью – семёркой – на рябчика и на вальдшнепа, а ещё двойкой и единицей – если подвернётся, на удачу, зверь покрупнее. Под конец две пули вложил. Так, на всякий случай. В завершение всего Иван Сергеевич достал из рюкзака ношеный армейский камуфляж болотного цвета, кожаные офицерские берцы и вязаную шапочку. Затем выдул кружку пакетированного чая с пряничком медовым. Разделся до кальсон. Перекрестился на образ Спасителя, что мерцал в углу от тусклого огонька лампадки, погасил свет и, освобождённо вздохнув, улёгся на бок под толстым ватным одеялом. Уже проваливаясь в невесомую бездну, сказал Бьянке: «Спи давай, завтра рано вставать. На охоту».

Конец ознакомительного фрагмента.