Их делают хранителями, потому что они понимают, зачем мы здесь.

Почему это важно.

Потому что они понимают в историях.

Они чувствуют жужжание пчел в своих венах.

Но так было раньше.

А теперь есть только один.

Закери Эзра Роулинс, прежде чем забрать свое пальто из гардероба, трижды поглядывает на часы. Перечитывает записку. Терпение и Стойкость. Час ночи. Принесите цветок.

На девяносто четыре процента он уверен, что Терпение и Стойкость – это имена львов на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки, которая всего в нескольких кварталах отсюда. Оставшиеся шесть процентов неуверенности не стоят того, чтобы рассматривать иные возможности, да и минутная стрелка, похоже, отмеривает время быстрей, чем ей это свойственно.

– Благодарю вас, – говорит он гардеробщице, которая приносит его пальто, и делает это с чрезмерным энтузиазмом, судя по выражению ее лица, каковое легко считывается, несмотря даже на то, что часть лица скрыта под маской, но Закери уже на полпути к выходу.

Там он медлит, припомнив единственную инструкцию, содержащуюся в записке, и, стараясь действовать незаметно, вытягивает один цветочек из композиции, поставленной у входной двери. Цветок бумажный, лепестки вырезаны из книжных страниц, но, что ни говори, это цветок. Другого ему не найти. Сойдет.

Прежде чем выйти, он снимает маску, засовывает ее в карман пальто. Без маски ему уже как-то не по себе.

Уличный воздух сталкивается с ним ледяной стеной, и тут же он сталкивается с чем-то еще, покрепче, что сбивает его с ног.

– Ох, ради бога, простите! – раздается над ним.

Часто моргая, Закери, поднимает глаза, ужаленные морозом, и затуманенное выпитым зрение настаивает на том, что к нему обращается очень вежливый полярный медведь.

Еще пару раз сморгнув, он добивается того, что полярный медведь утрачивает некоторую долю своей пушистости и размытости и оборачивается белоснежно-седой дамой в столь же белой шубке. Дама протягивает ему руку в белой перчатке.

Приняв руку, Закери позволяет даме-медведице помочь ему подняться на ноги.

– Бедняжка, – сочувственно говорит она, а белые перчатки ее порхают над его плечами и лацканами, сами при этом каким-то чудом не пачкаясь. Дама озабоченно поджимает ярко накрашенные губы. – Вы целы? Я даже не видела, куда я иду, такая глупость!

– Все в порядке, – отвечает Закери, брюки его в ледяной крошке, а плечо ноет. – А у вас? – интересуется он, хотя ни у дамы, ни у ее шубки ни волосок с места не сбился, и обе они кажутся теперь даже не белыми, а скорей серебристыми.

– Я цела-невредима в той же мере, в какой невнимательна, – отвечает она, снова порхая перчатками. – Давненько никто не падал к моим ногам, даже в таких обстоятельствах, так что я, в целом, признательна вам, мой дорогой.

– К вашим услугам, – кланяется Закери, автоматически улыбаясь. Боль в плече утихает. Он чуть было не спрашивает даму, не с маскарада ли она возвращается, но его слишком заботят убегающие минуты. – Хорошего вечера! – прощается он и, оставив ее в пятне света под навесом у входа в “Алгонкин”, торопится дальше.

Свернув на Пятую авеню, он снова сверяется с часами. Несколько минут еще есть.

По мере того как он приближается к библиотеке, под шуршание автомобильных шин по влажной дороге, его автопилот начинает сбоить. Руки окоченели. Глянув на них, он видит уже помятый бумажный цветок. Подносит его ближе к глазам, может, станет понятно, из какой книги сделаны лепестки, но текст по-итальянски.

Подойдя к библиотеке, он замедляет шаг. Несмотря на поздний час, народ вокруг есть. Несколько мужчин, все в черных пальто, смеются и болтают на светофоре, ждут зеленого света, чтобы перейти улицу. У низкой каменной стенки целуется какая-то парочка. На лестнице никого нет, и библиотека закрыта, но львы на своем посту.