Вовка никогда не расстается со своими школьными форменными брюками – слишком короткими, с пузырями на коленках. И осенью, и зимой, и весной его грязные щиколотки без носков видны всем кому не лень. Через некоторое время меня осеняет – да это же его единственные брюки! В сентябре всем мальчикам в классе покупают новую форму. Чтобы она прослужила подольше, после прихода домой мы сразу переодеваемся. А Вовке, похоже, форма перепадает раз в два года, и он не снимает ее даже во сне.

Когда гипс сняли и стали опять видны обе грязные щиколотки Вовки, я замечаю, что он стал ходить вразвалку. Кость неудачно срослась, и правая ступня завернулась вовнутрь. Хромать он не хромает, но походка у него стала неуклюжей и нетвердой, он делает широкие взмахи руками, чтобы удержаться на ногах, слегка напоминая ворона или коршуна. На переменах Вовка уже без костылей кружит по коридору от одной кучки ребят к другой, словно в поисках добычи. Он и за стенами школы днем и ночью куда-то спешит – торопливо, неуклюже, воровато. Тайная жизнь Вовки после занятий то и дело отражается на его облике в виде синяков, царапин и порванной формы.

Вовке тоже нравится Надя. После нескольких месяцев за одной партой с Вовкой мне приходит в голову, что в этом мы похожи. Скорее всего, они ни разу друг с другом не разговаривали, но это заметно по тому, как Вовка смотрит на нее в спортзале – ну вылитый коршун.

Кеды у Вовки совсем древние, а правый к тому же износился из-за неудачно сросшейся лодыжки и откровенно просит каши, обнажая грязный большой палец хозяина. Перед уроком физкультуры Вовка просит меня одолжить ему мои кеды – новехонькие и на размер больше, потому что, в отличие от формы, их покупают на вырост, с расчетом не на один год, как форму, а на два. Во время урока Вовке в них очень удобно, и он спрашивает, можно ли оставить их на время у себя. Взгляд у него тяжелый и решительный. Он с трудом, заикаясь, выговаривает слова – «к-к-кеды» – и притопывает ногой, как на уроке литературы. Я цепенею от ужаса и зачем-то отвечаю, что да, можно, ведь они мне не нужны, правда-правда.

Дома я сообщаю папе, что кеды у меня украли. Мама битый час пилит меня за то, что я не ценю ее заботы и не слежу за своими вещами. Когда буря затихает, они, как и ожидалось, покупают мне новые кеды, так что на следующем уроке физкультуры мы с Вовкой оба можем бегать, делать растяжки, лазать по канату и играть в волейбол.

Вовка не благодарит меня. Впрочем, после урока он кажется не таким угрюмым, как обычно, и я улавливаю следы его искреннего интереса ко мне, словно он вдруг понял, что мы с ним принадлежим к одному биологическому виду. Он как будто удивлен, что я не насекомое, например, не гигантский кузнечик.

Сидя за одной партой с чуждым мне Вовкой, я научился хитрить. Видимо, коварство и интриганство заразны. От страха я стал таким изобретательным, что соврал родителям, и это вылилось в передел собственности, эдакий неформальный социализм, с которым я смирился, не пожаловавшись на Вовку ни родителям, ни учителю физкультуры, ни классному руководителю. После этой подпольной сделки мы готовы к следующему, более сложному заговору, который должен помочь Вовке не остаться на второй год.

Заговор заключается в том, что немытая морда Вовки, испещренная следами от обморожений и старыми шрамами, все чаще начинает нависать над моей половиной парты, подсматривая, как я пишу диктанты и решаю задачи по арифметике. Обнаглев, он скоро начинает заикающимся шепотом спрашивать у меня ответы. Я тоже расслабляюсь и начинаю ему подсказывать, так тихо, что Антонина Вениаминовна вроде бы не слышит. И вот мало-помалу Вовка начинает получать вместо двоек тройки, а иногда и четверки. За все первое полугодие он не схватил ни одной двойки! Я горжусь его успехами и доволен собой.