Им было нужно, чтобы мы по расписанию ходили на прогулки и доедали обед до последней крошки, чтобы притихали по команде, как дрессированные псы – и при необходимости срывались с цепи, чтобы потом получать по хребту.

Нас не мучили и не били, до нас просто никому не было дела. Мы были предоставлены сами себе.

Когда дети болели, их не любили и воспитатели – за то, что доставляют неудобство, и дети – потому что мешают спать, кашляя по ночам. Про тех, кого отправляли в лазарет – когда они были совсем плохи, – говорили, что они не вернутся – и рассказывали жуткие истории про вырезание аппендицита прямо в кабинете нашей медсестры. Я боялся, что у меня воспалится аппендицит – потому что верил, что вырезают не его, а половину кишок и что-нибудь еще в придачу.

Я мечтал, что сбегу, с тех пор как себя помню. Я не тешил себя надеждой, что меня усыновят – потому что каждый день нам твердили: «Да кому ты нужен, сопливый засранец? От тебя даже собственная мать отказалась». Я мечтал, что как только покину территорию приюта, то вмиг стану свободным – и буду сам себе хозяин.

Я был наивен. Кажется, самым сложным во взрослой жизни для меня было вовсе не отбиваться от уличных хулиганов и прятаться от полиции и социальных служб, а нести за себя ответственность.

Я не хотел никуда идти, я продолжал таращиться в темный потолок. За окнами тусклое небо уже начинало проясняться, но я не мог этого видеть – плотные шторы скрывали от меня утренний свет. Я с разочарованием осознал, что наигрался – и вовсе не горел желанием возвращаться в офис.

Я не без труда набрал рабочий номер и, прислонив трубку к уху, слушал длинные и резкие гудки. Позвонить на ресепшен было проще, чем искать чьи-то контакты и писать в чаты.

Офисный планктон с упоением обсуждал сплетни, сериалы, футбол и любовные приключения, они подражали авторитетам, ненавидели друг друга и в то же время скалились в приветственной улыбке. Я держался обособленно, лишь изредка перебрасывался на кухне фразами с Риделем, дававшим мне рекомендации о каждом блюде из вендингового аппарата, а Фрай сочувственно вздохнул, когда однажды меня обозвали сатанистом – потому что его тоже обзывали сатанистом.

Секретарша Кэти, к счастью, оставила меня в покое.

Я мучился от жажды, но не смог заставить себя встать с кровати. Меня начало затягивать в сон.

– Дизайн-студия Марты Томпсон, доброе утро.

– Кэти, привет, это Виктор.

– Виктор!

– Я заболел, я сегодня не приду.

– А что случилось?

Встревоженный голос полоснул по перепонкам, я отстранил телефон от уха.

– Завтра я буду в порядке, так что пусть не обнадеживаются…

Горло першило, будто я наелся острого речного песка. Я сглотнул.

– Давай я приеду к тебе?

– Нет, не стоит. Спасибо. До завтра, Кэти, – поспешил ответить я и положил трубку.

Вовсе незачем ей приезжать, да и зрелище я представляю жалкое.

Почему я не могу управлять предметами силой мысли? Я обреченно вздохнул, закрыл глаза, готовый на все ради глотка воды. Я надеялся, что смогу уснуть снова, и тогда жажда отступит. Я проваливался в забытье, но просыпался от боли в горле и надоедливого кашля.

В комнате было темно, я не знал, сколько прошло времени с тех пор, как прозвенел будильник. Казалось, прошла уже неделя, как я кровати, не в силах встать и даже дойти до туалета. Я отбрасывал влажные простыни, безуспешно пытаясь лечь удобно, так, чтобы ничего не болело и не ныло.

Почему-то хотелось плакать, я сжимал зубы до боли в челюсти, во рту был соленый привкус крови с искусанных губ.

В странных видениях моя персона и черная тень смешались, я видел его желтыми глазами сквозь мрак, я мог слышать то, что не дано услышать другим… Потом я возвращался в комнату, на кровать, весь мокрый от пота, без сил, чтобы встать.