К тому же Зорге был смелым человеком. Фотографировал ли он тайком секретные документы, улучив несколько минут в кабинете германского посла, лежал ли в больнице с тяжелейшими травмами, попав в пьяном виде в аварию на мотоцикле и стараясь при этом изо всех сил оставаться в сознании, пока не приедет друг и не заберет у него из кармана компрометирующие документы, Зорге сохранял почти сверхъестественное спокойствие. Он всегда считал себя солдатом, с тех пор как в Первую мировую войну еще юношей служил в армии кайзера и до последних минут жизни на эшафоте, где он встал по стойке смирно и выкрикнул последние слова во славу Красной армии и советской компартии. Несмотря на пьяные загулы, он всегда вел невероятно активную жизнь: рано вставал, каждый день по несколько часов писал, читал и занимался разведработой. Даже в пьяном состоянии или в безвыходном положеии он оставался агентом и профессионалом. В некотором отношении он был даже джентльменом. В тюрьме он отказывался говорить о своих женщинах и ни разу не упомянул в разговорах со следователями своей постоянной японской любовницы. Допрашивавший Зорге следователь назвал его “величайшим человеком, которого мне довелось встречать в своей жизни”.
Зорге можно было бы в определенном смысле назвать интеллектуалом. Во всяком случае, он безусловно обладал недюжинным умом и знал свое дело. В тюремных записках он отмечал, что в мирное время стал бы ученым. Он жил словно герой спектакля одного актера, и его реальные зрители ничего не знали об аудитории, которой на самом деле предназначалось зрелище, – почти всегда недосягаемым кураторам из 4-го Управления штаба РККА. Трагедия Зорге состояла в том, что на пике его карьеры начальство усомнилось в его вере в коммунизм, посчитав его предателем, а он, к счастью, так и не узнал, что предоставленные им уникальные разведданные часто оставались без внимания.
Последнее слово, перед тем как мы приступим к рассказу о необычайной жизни Зорге, принадлежит Джону Ле Карре, написавшему замечательную рецензию на первую книгу о деле Зорге в Великобритании, опубликованную в 1966 году>[1].
Ле Карре, который и сам большую часть жизни провел среди обитателей теневого шпионского мира, понимал Зорге лучше многих. “Он был комедиантом Грэма Грина и творцом Томаса Манна”, – писал Ле Карре:
Как Шпинель в “Тристане” Томаса Манна, он постоянно трудится над незавершенной книгой. В момент ареста она лежала у его кровати вместе с открытым томом японской поэзии XI века. Он разыгрывал роль представителя богемы: держал у себя в комнате клетку с домашней совой, пил и развратничал, добиваясь успеха. Он любил развлекать публику; люди (даже его жертвы) любили его; солдаты немедленно проникались к нему уважением. Он был настоящим мужчиной и, как и большинство самопровозглашенных романтиков, вне постели не находил женщинам применения. Он любил работать на публику, и, полагаю, его аудитория всегда состояла из представителей мужского пола. Он обладал мужеством, огромным мужеством, и романтическим пониманием своего предназначения: когда его коллег арестовали, он лежал в кровати и пил саке в ожидании конца. Он хотел научиться петь, и он не первый шпион из числа неудавшихся артистов. Один французский журналист писал, что в нем “шарм странным образом сочетался с брутальностью”. Порой в нем безусловно угадывался алкоголик. Как раз эти черты он и привнес в шпионское ремесло. А чем оно было для него? Я думаю, сценой; кораблем, на котором он бороздил свои романтические моря; нитью, связывающей воедино все его невыдающиеся таланты; клоунским воздушным шариком, которым он мог дубасить общество; и марксистским хлыстом для самобичевания. Этот чувственный жрец нашел свое истинное призвание; удивительным образом ему повезло родиться в свой век. Только боги его устарели