– Наверняка можно договориться в музыкалке на обучение экстерном, надо просто, чтоб тебя прослушали преподаватели. – Уговаривал Денис.

– Не знаю, это же платно. – Сомневался я.

– Платно, и что? Нельзя зарывать талант в землю. Ты раньше играл когда-нибудь?

– Нет. Витька к своему инструменту никого на пушечный выстрел не подпускал. – Засмеялся я. – Он жил музыкой.

– А сейчас играешь? – Спросил Денис.

– Да, только когда отца нет дома, его это раздражает.

– Раздражает, что ты играешь на пианино брата?

– Нет, он не любил и когда Витька играл. – Пожал плечами я.

– Странный у тебя пахан: при такой нелюбви к музыке отдать сына в музыкалку и еще семь лет платить за нее… – Денис покрутил пальцем у виска.

– И не говори. – Ответил и пошел домой.

Нужно было успеть отрепетировать все, что мне показал Денис, пока оно еще было свежо в памяти, и пока не вернулся отец. Мама же напротив очень поддерживала мое новое увлечение. Я играл, а она приносила мне горячий какао и бутерброды с толстыми кусками докторской колбасы, чтоб я мог по-быстрому перекусить.

Заправившись в очередной раз бутербродами, я почувствовал ту самую жизнь, спрятанную в клавишах пианино, которая раньше выходила только из-под пальцев Витьки и Дениса. «Вот оно!» – подумал я и продолжил неистово играть, сам не замечая своих, качающихся от пианино к стулу, движений торса. Я глубоко звучно дышал, мои глаза то прятались в суженных щелках век, то выпучивались, как живот перепуганной рыбы фугу. Я поймал эту волну. Именно в эту секунду я понял все об игре. Кому-то на это может понадобиться вечность, перед другими так и не откроется сундучок с секретом, позволяющим оживлять ноты, но я – не они. Мое нутро дрожало, а пальцы неконтролируемо тянулись к клавишам. Я чувствовал это неуемное сердцебиение, это распирание изнутри, всецело контролирующее разум. Моей головы больше не было – была музыка, ноты, дрожь в руках от каждого вынужденного простоя, и да: я вставал ночами, и беззвучно перебирал ноты, не касаясь их, но слыша, то, что играю. Я больше не спал и не ел в обычном моем понимании. На бутерброды с какао во время репетиций было наложено табу. Я не стригся три месяца, вытянулся, похудел, черты моего лица заострились и, о чудо: я тоже стал похож на птицу!

Наступила зима. К тому времени я играл на всех концертах самодеятельности, участвовал во всех школьных конкурсах, знал около пятидесяти известных произведений Шумана, Рахманинова, Миллера, Уоррена, Артемьева, Бетховена, Баха и других великих композиторов. Слава обо мне росла. Маленький город открывает большие возможности. Я часто слышал от друзей-неудачников своего отца, что в Колпашево ловить нечего. «Если бы я жил в Москве, я бы уже ездил на собственном лимузине» – Говорил дядя Толик. «В Питере работы полно, там ценятся специалисты, а здесь мы работаем в три раза больше, а получаем в десять раз меньше!» – Говорил дядя Славик. «Детей надо отправлять учиться в Томск, если повезет, закрепятся там и будут жить в нормальном городе!» – Говорил Виталий Иванович.

«Поедешь учиться в Томск к дяде Вите. Он, конечно, со странностями, но, если ты ему понравишься, нам не придется платить за съемную квартиру» – Говорила мама. Дядя Витя был человеком с большими странностями, просто с огромными. Начнем с того, что он был папиным братом, но общался в основном с мамой, папу он недолюбливал и это был взаимно. Когда мои родители только поженились, свекор сразу же заявил маме, что первенца следует назвать Виктор.

– Понамаревы всегда называют первенцев Викторами. – Хриплым властным голосом сообщил он моей маме в первый день знакомства. – Это династия!