Вот потому-то Нарихиро почти никогда не разлучался с трубкой во время посещений эдоского замка. И разговаривая с кем-нибудь, и даже в одиночестве он непременно доставал ее из-за пазухи и, зажав в зубах с важным видом, медленно пускал клубы ароматного дыма табака из Нагасаки или иных мест.
Конечно, его гордость, возможно, и не доходила до надменности, требующей выставлять напоказ трубку или олицетворяемый ею миллион коку, но, вне зависимости от его намерений, внимание всего дворца сёгуна явно было сосредоточено на трубке. И ощущение этого приносило Нарихиро изрядное удовольствие. По правде говоря, когда кто-нибудь из соседних даймё почтительно просил его оказать ему честь, позволив взглянуть на эту замечательную трубку, ему даже казалось, что после этого сам привычный дым табака ласкал язык приятнее, чем когда-либо.
Из тех, кого поражала трубка Нарихиро, особенно любило обсуждать ее, так сказать, духовное сословие. Стоило им собраться вместе, как они, наклонившись друг к другу, принимались чесать языки на любимую тему «трубки из Кага».
– Еще бы – княжеская вещь!
– Сколько, интересно, рё за такую в залог дали бы?
– А тебе-то что, да и кто ее станет закладывать?
В таком приблизительно духе велись эти разговоры.
И вот однажды, когда человек пять-шесть из них, выстроив в ряд свои бритые круглые головы, покуривали и по обыкновению обсуждали пресловутую трубку, к ним случайно подошел монах-щеголь Котияма Сосюн, приобретший в последние годы Тэмпо[33]role[34] главы «шести гениев поэзии».
– Хм, опять вы о трубке! – с подчеркнутым равнодушием процедил он, презрительно озирая собравшихся монахов.
– Что резьба, что металл – роскошная вещь! Для меня, у которого и серебряной-то трубки нет, один соблазн смотреть…
Увлекшись своими разглагольствованиями, монах по имени Рётэцу вдруг заметил, что Сосюн невесть когда подтянул к себе его кисет и, набив из него трубку, неторопливо пускал кольца дыма.
– Эй, эй, кисет-то не твой!
– Да ладно тебе!
Сосюн, даже не взглянув в сторону Рётэцу, снова набил трубку. Затем затянулся и, слегка зевнув, бросил кисет хозяину.
– М-да, дрянной табачишко. О твоих табачных вкусах даже слушать противно.
Рётэцу торопливо закрыл кисет.
– Чего? Да я ведь о том, что с такой-то трубкой, поди, и любой табак выкуришь!
– Опять трубка! – повторил Сосюн. – Ну, если она тебе так дорога, чего же не пойдешь и не попросишь ее?
– Трубку?
– Да!
Тут даже и Рётэцу опешил от наглости собеседника:
– Ну, знаешь, при всей моей жадности… Иное дело, будь она хотя бы серебряная… Но она все же золотая, трубка-то!
– Ясное дело! Потому и надо просить, что золотая. Какой дурак тебе возьмет дешевку из латуни?
– Это, однако, немного затруднительно!
И Рётэцу похлопал себя по гладко выбритому затылку, изображая смущение.
– Ты не попросишь, так я попрошу. Смотри, чтоб потом не пожалел! – сказал Котияма, выбивая трубку, и плечи его затряслись от глумливого смеха.
А вскоре после того, что случилось, произошло следующее.
Нарихиро по обыкновению дымил своей трубкой в одной из дворцовых палат, когда створка золоченой фусума с изображением феи Сэннё Сивамму бесшумно раздвинулась, а внутрь проскользнул на коленях и почтительно припал к татами монах в черном хаори с фамильными гербами на кимоно из желтого расписного шелка с острова Хатидзё. Головы он не поднимал, и разобрать, кто это, было невозможно. Нарихиро заключил, что у незнакомца какая-то просьба, и, выбивая трубку, снисходительно бросил:
– Ну, что тебе?
– Сосюн дерзает обратиться к вам с просьбой.
Сказав это, Котияма сделал некоторую паузу, а потом стал постепенно поднимать голову, в конце прямо уставившись Нарихиро в лицо. Он смотрел на князя с тем свойственным его сорту людей выражением, что соединяет своеобразную учтивость со взглядом змеи, направленным на жертву.