Малек жевал медленно, вспоминая. Эта терпкость… она напоминала ожоги на ладонях, полученные в детстве, когда его заставляли держать свечу на вечерней службе. Он никогда не любил молиться, но свечи были красивыми. А боль – честной.

– Свёкла была сладкой, но после копчения приобрела терпкость, – тихо сказала одна из монахинь напротив, не поднимая глаз. Её голос был шершавым, как наждачная бумага, слишком много лет, слишком мало слов. – Как и человек – чем больше испытаний, тем крепче он становится.

Малек усмехнулся, обмакнул хлеб в похлёбку, поднял взгляд на женщину. Она была сухая, как старое дерево, пальцы с обломанными ногтями. Её глаза смотрели в тарелку.

– Или просто черствеет, как кусок чёрствого хлеба, – ответил он, отломив корку.

Она не возразила. Тут не спорили. Тут принимали.

Ложки снова заскребли по деревянным мискам. Кто-то рядом тихо откашлялся. За окнами шумел ветер, но этот звук казался далёким, как будто его приносило не с улицы, а из другой эпохи.

Малек выровнял спину, – лавка была не удобной даже для его детского роста. Еда в этом месте была не просто пищей. Она была уроком. Напоминанием. В монастыре не кормили вкусно – кормили правильно. Чтобы помнили о тяжести труда, о простоте жизни, о том, что не для наслаждения человек ест, а для того, чтобы жить.

Но свёкла… эта простая копчёная свёкла, сладкая и терпкая одновременно – она напомнила ему, что жизнь умеет быть многослойной. И что даже в самом горьком можно найти сладость, если правильно искать.

Возможно, поэтому он до сих пор любит её вкус.

***

Малек зашел в кабинет не сразу. Мальчик уже начал скучать – он полистал какую-то медицинскую брошюру, порисовал ручкой на обрывке бумаги, попытался вытащить скрепку из стопки документов, но та оказалась слишком тугой. Когда дверь наконец открылась, он даже вздрогнул – так долго длилось это ожидание.

Малек поставил на стол две коробочки. Обычные, пластиковые, прозрачные. В одной был салат – яркие куски свёклы, тёмно-красные, почти фиолетовые, вперемешку с чем-то зелёным и крошками сыра. В другой – булочка с тмином и чёрный чай в термосе.

– Обед, – сказал Малек, усаживаясь напротив. – Гастрономическое откровение прямо из моей юности. Ты ведь любишь открывать новое, да?

Мальчик скривился, увидев свёклу.

– Это что за гадость?

– Это не гадость, это честная еда, – возразил Малек, отломив кусочек булки и макнув в чай. – Святая троица вкусов: свёкла, дым и лёгкое отчаяние.

Мальчик скривился.

– По-моему, это просто похороны овоща.

– Возможно, – Малек не стал спорить. – Но, как и с похоронами, иногда приходится есть то, что дают. Но свёкла вкусная. Серьёзно.

Мальчик подцепил кусочек свёклы кончиком вилки, повертел перед глазами. Капля бордового сока стекала по краю, напоминая кровь.

– Она выглядит как кусок печени после вскрытия.

– Если тебя это вдохновляет, можешь представить, что это сердце твоего злейшего врага, – сказал Малек с полной серьезностью.

Мальчик вздохнул, взял вилку двумя пальцами, как будто держал ядовитую змею, подцепил крошечный кусочек и положил в рот. Жевал медленно, с выражением мученика. Потом поморщился.

– У неё вкус, как у земли, которую коптили прямо с червями, – скривился мальчик, прожёвывая с видимым отвращением.

– Черви – это дополнительный белок, – философски заметил Малек.

Мальчик сплюнул в салфетку.

– Это гадость. Ты серьёзно это ешь?

– Я рос в монастыре, – напомнил Малек, подвигая к нему стакан воды. – Если бы ты знал, сколько там вещей приходится есть просто потому, что они есть.

– И ты не сдох? – в голосе мальчика не было ни страха, ни сочувствия – только любопытство.