Борька рос, питался болтушкой, приготовленной бабушкой из давленной картошки, ещё чего-то с водой, пополам с молоком. Состав и количество Флюркиного молока тоже изменялись, и его могли пить уже и мы. С каждым днём Борька веселел, ему скучно было находиться привязанным в углу. Помнится, однажды он каким-то образом отвязался, я в это время играла в «маминой» комнате, а бабка ушла на улицу. Борька подбежал ко мне и толкнул своей головой в бок: наверно, просто хотел поиграть, но я испугалась, побежала в «нашу» комнату, Борька погнался за мной, я от него – в «тёмную» комнату и там догадалась залезть на печку. Борька смотрел на меня снизу вверх, словно удивляясь: чего это я? Но я просидела на печке, пока не вернулась бабушка.

Тем временем на улице солнышко пригревало, появлялась весенняя молодая травка. Борьку выпускали во двор, от радости бытия он взмекивал и оголтело носился по двору, пока не уставал.

Мы стали замечать, что Борька становится не только игручим, но и бодучим. Разбежится и так наподдаст лбом, что мало не покажется. И было дело, когда бычок повалил брата Женьку во дворе и стал валять его по земле. Женька вопил, но никак не мог подняться. Я, наблюдавшая эту картину через окно из дома, позвала бабку, она схватила подвернувшийся под руку веник и побежала вызволять орущего внука.

Почему-то бычок жил у нас не год, а дольше, и оформившиеся на его голове острые рожки пугали меня. Я боялась выходить во двор одна, когда там бегал непривязанный Борька. И однажды весной коза Манька, находившаяся тут же во дворе, серьёзно была травмирована Борькиными рогами. Она просунула через дыру в плетне голову и стала щипать травку в огороде по ту сторону плетня. Борька подбежал к козе и крепко саданул её рогами в бок. Манька попятилась назад, но запуталась в плетне своими изогнутыми рогами, крутила головой и так и сяк, не могла высвободить свою голову. Борька принял её отчаянные телодвижения за игру и стал бодать её по-настоящему и пропорол рогом Манькин бок. Из широкой раны ручьём хлынула кровь. Бабушка позвала с конного двора ветеринара, тот сердито сказал:

– А что я могу сделать? Видите, кишку видно через рану? Прирежьте козу, не дайте ей помереть плохой смертью!

От Борьки тоже решили избавиться. Его сдали в колхозный «коровий Освенцим». Был такой в Польше лагерь смерти во время войны. У частников в нашем селе скотина нормальная и ухоженая, а на колхозном дворе от бескормицы и болезней наблюдался «большой процент убыли поголовья скота». Колхозное начальство естественно боялось районных комиссий и проверок, поэтому то и дело обращалось к частникам с предложением сдать молодняк за предоставление каких-нибудь услуг.

В нашем хозяйстве вместо погибшей козы завели двух-трёх овец. Нужна была шерсть для носков, варежек и валенок. Помню, как мама или бабушка весной или летом, связав ноги овцы верёвкой и уложив её на бок на подстилку, присаживались на низенькую скамейку и широкими «овечьими» ножницами стригли шерсть. Овца сначала брыкалась, но постепенно успокаивалась. После стрижки смешно было смотреть на её враз похудевшее и голое тело.

Состриженная шерсть широкими полосами выкладывалась под навесом на сухих досках и хорошенько просушивалась. Затем её надо было перебрать, очистить от мусора и пыли, как следует растрепать и проветрить – шерсть делалась пушистой и объёмной. Хранили её у нас в старых ненужных наволочках или в матерчатых мешках.

Шерсть, состриженная с овцы, называлась «весниной» или «летниной», смотря по времени года, в какое она была сострижена: весной или ближе к концу лета. Отличалась такая шерсть длиной волокон и, помнится, такая шерсть по-разному использовалась. Например, какой-то вид шерсти отвозили «шерстобиту», который «катал» на заказ любого размера валенки. Он жил то ли в Непряхино, то ли в Чебаркуле. К нему относились все сельчане с особым уважением, ибо в деревенском быту в условиях холодного климата без валенок никак не обойтись.